Книга Бюро находок - Зигфрид Ленц

– В Самаре, – произнес задумчиво Лагутин, – в прекрасном городе Самаре никто ничего не теряет и потому вряд ли там есть бюро находок.

К столику подошла девушка с подносом в руках, она составила на стол тарелки и чашки, а порционный горшочек с медом сразу подвинула Лагутину, сказав при этом с наигранным сожалением, что это, конечно, не мед диких пчел, а самый обыкновенный немецкий цветочный мед, собранный на полях рапса, меда диких пчел здесь не найти. Лагутин взял ее за руку и подмигнул ей:

– Дорогая Таня, если судьба будет ко мне столь же благосклонна, как и вы, и я в один прекрасный день снова приеду сюда, я привезу для вас из дому две банки меда диких пчел, он так же сладок, как звуки свирели в ночной степи, вот пусть господин Неф будет свидетелем, я это торжественно обещаю.

И, повернувшись к Генри, он объяснил:

– У моего деда шестьсот ульев, они стоят в глухом лесу. У нас очень распространено пчеловодство, если не сказать больше: оно у нас образцово-показательное, не случайно киргизы называют нас, башкир, пчеловодами.

– Господин Лагутин еще играет на флейте, – сообщила девушка Генри.

– Это наш самый любимый музыкальный инструмент, он называется курай, – улыбнулся Лагутин и, вздохнув, весело добавил: – Разводить пчел и играть на тростниковой флейте – это мы умеем, но на этом все и кончается.

– А как же математика? – спросил Генри.

– Ах, господин Неф, – сказал Лагутин, – математики – это такой народ, им все равно, где они об этом думают, бывает так, что в какие-то особые минуты они оказываются в плену парадоксов или на них нисходят озарения, и тогда они задаются тем же вопросом, что и Эпименид:[2]а где же истина?

Он сделал несколько глотков чая, закрыл глаза, весь отдаваясь вкусу и аромату напитка, и Генри вдруг показалось, что он узнает наконец в этом неподвижном красивом лице азиатские черты.

На стойке зазвонил телефон, девушка извинилась и оставила их одних. Господин Лагутин открыл портфель, вынул оттуда пачку табака и упаковку папиросной бумаги и, призвав взглядом Генри следить за его действиями, ловко скрутил одной рукой «козью ножку», – самокрутка получилась упругой и ровной, он протянул ее Генри:

– Табак, может, и плохой, но приносит меньше вреда, чем здешний.

Затем он скрутил вторую сигаретку для себя и прикурил от огонька, предложенного Генри.

– Что, сеном пахнет? – спросил он. – Табак имеет, конечно, немного привкус трав, их сеют на плодородных почвах башкирских степей.

– Ничего, курить можно, – сказал Генри и спросил, останется ли господин Лагутин жить пока здесь, в гостинице «Адлер», это, конечно, маленькая гостиница, но зато тихая и расположена в самом центре.

– «Адлер», – ответил Лагутин, – моя большая удача. У этой гостиницы заключен договор с Высшей Технической школой, здесь давно живут два профессора, и я уже удостоился чести познакомиться с профессором де Гроссе, автором «Опыта дефиниции чисел». Мне сообщили, что я тоже могу здесь остановиться.

– А номер как? – спросил Генри. – Вы чувствуете себя там комфортно?

– Номер принял меня радушно, и для вас найдется стул, если вы окажете мне любезность и зайдете навестить меня. Вы придете?

– С удовольствием, – пообещал Генри, – но в таком случае вам придется навестить и меня, а если у вас появится желание, мы могли бы предпринять что-нибудь вместе, например в воскресенье, не сидеть же вам здесь одному.

– O-o, – прервал его Лагутин, – я люблю быть один, особенно в темноте, в голове возникает столько новых вопросов!

Генри встал, взял со стойки листочек бумаги и написал свой адрес, подумав, добавил еще номер телефона.

– Так вы всегда сумеете найти меня.

Лагутин поблагодарил его и вытащил, к великому удивлению Генри, из-за пазухи плоский кошелек, висевший на тонком кожаном шнурке. Без всякой ухмылки, очень серьезно он сказал:

– Меня учили, что в Германии за все услуги положено платить, могу я спросить, сколько с меня…

– Нет-нет, – Генри решительно отмахнулся, – и у нас бывают исключения, а в вашем случае мне только доставило радость, что я смог вернуть вам портфель.

Лагутин хотел что-то сказать, но промолчал, прочувственно взглянул на Генри, подошел и обнял его. Девушка у стойки глядела на них и улыбалась, улыбалась до тех пор, пока длилось объятие.

Уже стоя на улице перед входом в гостиницу – они только что распрощались, – Генри вдруг шагнул назад. Можно задать ему личный вопрос? Лагутин кивнул. Можно ли спросить его, где господин Лагутин выучился немецкому? Казалось, тот скорее обрадовался вопросу, чем удивился. Он ответил:

– В Саратове, в университете, у нас даже есть там свой немецкий клуб, и когда у кого-то из ваших писателей, которых мы ценим и любим, случается день рождения, мы вспоминаем об этом и в их честь делаем доклады и устраиваем вечер с кофе и домашней выпечкой.

– Фантастика, – выдохнул Генри, – просто потрясающе.

И они еще раз пожали друг другу руки.

* * *

Генри без труда перемахнул через заградительную красно-белую ленточку, натянутую вокруг стоянки для машин, и, перепрыгивая через несколько ступенек, поднялся по лестнице в здание вокзала. Он испытывал необыкновенную легкость и был очень доволен собой. Перед цветочным магазином, вытянувшимся длинной кишкой, он задержался, обдумывая, не купить ли для Паулы букетик ландышей, но, поглядев на покупателей, образовавших очередь до самой двери, отказался от этой затеи. На приветствие вокзального полицейского он ответил очень коротко и не расслышал, что Маттес прокричал ему вслед.

– Где вы были? – сердито спросила Паула. – Вечно, когда вы нужны, вас нет.

– Прошу покорно простить, – сказал Генри миролюбиво, – я только по-быстрому осчастливил ученого, одного очень забавного башкира.

– Одного кого?

– Одного русского, который родом из башкиров, я отнес ему его документы, он их потерял на перроне. Мне показалось, что это очень важно для него.

– Он объявлялся здесь?

– Я отнес ему его портфель в гостиницу «Адлер», он живет там в качестве гостя Высшей Технической школы, первоклассный мужик, математик.

– Квитанция о получении? – строго спросила Паула.

– Вот, пожалуйста! Он расписался.

– А денежный сбор?

– Взял, все, как полагается, – сказал Генри и был счастлив, что мог выложить на стол десять марок и двадцать пфеннигов.