Книга Разрыв - Саймон Лелич

Второй ряд, говорю я. Запасной игрок. И тоже сентиментальный дурак.

Он кивает, а я прошу: вы только детям мои слова не передавайте. Если они спросят, скажите, что я и Прокофьева назвала гением.

После этого мы стали разговаривать все чаще и чаще. Никогда в компании. Никогда при посторонних. Если мы были в учительской и в нее кто-то входил, мы умолкали, просто умолкали и все. Не знаю, почему. Может быть, я думала, что он этого хочет, может, он думал, что этого хочу я. Что для меня так будет проще. Понимаете, из-за того, кем он был, из-за того, что думали о нем другие. Но мы просто дурачили сами себя. Все же знали. Все учителя знали, и директор знал, и ребятишки. Ребятишки, они почему-то всегда все знают.

Разумеется, свидание первой назначила я. Он бы этого никогда не сделал. Должна вам сказать, для этого потребовалась определенная храбрость. Храбрость и пара глотков виски из бутылки, которую мы держим под раковиной для непредвиденных случаев.

В первый раз я приглашаю его пойти со мной в кино. В «Пикчерхаусе» показывают что-то европейское, и я думаю — раз европейское, значит ему понравится. Не знаю, просто решила, что ему по душе зарубежное кино. Ну и в итоге, мне фильм нравится, а он его поносит. Называет претенциозным. А мне он кажется замечательным. Он был снят на французском, а я люблю французский язык. Такой музыкальный, такой лиричный. Я обнаруживаю, что просто слушаю его, за субтитрами не слежу, и в то, что происходит на экране, не вникаю. А он, надо полагать, за каждым словом следит, потому что потом начинает: почему они сделали это, никто так не делает, и кто вообще на свете так разговаривает? Такой аналитичный, надменно аналитичный.

Потом я приглашаю его на выставку — Караваджо, в Национальной галерее. В общем-то мне и не хочется, но я как-то неловко чувствую себя из-за того, что больше никуда его не зову, после фильма то есть. И я решаю, что картинная галерея — самое подходящее место. Понимаете, там тихо, все так чинно, да и открыта она днем, а не вечером. То есть, я даю ему понять, что нам следует остаться только друзьями.

А получается чудесно. Я чудесно провожу время. Вы разбираетесь в живописи, инспектор? Я в ней ничего не смыслю. Знаю, что мне нравится, и просто обожаю вещи, которых никогда не смогла бы создать сама. А Сэмюэл — он, оказывается, умеет писать картины. Вы знали об этом? Он художник. То есть, что это я, — он был художником. Был.

Нет, все хорошо. Правда. Я не из за этого плачу. Не из-за него. Просто, не знаю… Все это так…

Ладно. Хорошо. Сэмюэл умел писать картины. Говорил, что уже давно не пишет, но так много знал об этом, был так этим увлечен, такое получал наслаждение. А общество человека, у которого есть страсть, оно ведь очень освежает, правда? Да еще человека, о котором ты думала, что у него никакой страсти и быть не может. Ну, не то чтобы никакой, это неправильно. Я знала насчет учительства, насчет того, каким важным он считает учительство, но и понятия не имела, что есть и другое, что-то, к чему он относится с таким же энтузиазмом.

Мы остаемся в галерее до самого закрытия. Сидим, прохаживаемся, наблюдаем за посетителями. Сэмюэл такой интересный. Он говорит о картинах, о посетителях, шутит, показывает маленькие пародии — представляете: напыщенный ценитель живописи, неудавшийся актер, ставший экскурсоводом, обыватель-американец. Тогда я думала, что он просто веселится, а теперь — может, это в нем жестокость проступала.

В постель мы с ним легли всего один раз. Не в тот день, в другой, через несколько месяцев. Любовником он оказался так себе, но меня это не расстроило, потому что я и сама-то не бог весть какая специалистка по этим делам.

Вы это записали. Я то и дело забываю, что вы все записываете.

Хотя, какая теперь разница? У нас был секс, плохонький. Нам было неловко до него и неловко во время. Я была немного пьяна. Сэмюэл тоже. Пил он, обычно, мало, как и я, а тут мы целую бутылку «Шираза» выдули. Это у меня дома было, я приготовила какую-то еду, мы смотрели кино, но фильм оказался не очень хорошим, и я его выключила, поставила музыку…

Знаете что? Я не хочу об этом говорить. Давайте не будем, ладно?

В общем, мы с ним порвали. Тем все и кончилось. Я говорю «порвали», но это такое шаблонное слово, а наши отношения были какими хотите, только не шаблонными. Кроме того одного раза, в них не было ничего плотского. Мы даже не целовались. Мне как-то стыдно признаваться в этом, не знаю почему. Но это правда. Мы не целовались, не обнимались, даже за руки не держались. То есть, раз или два держались, но только когда улицу переходили или он помогал мне выйти из автобуса, в общем, такие вот глупые мелочи. И дело было даже не в этом. При нормальных отношениях ты же не скрываешь свою привязанность, как что-то постыдное, не прячешь любовника от друзей, от родных, а иногда и от себя, даже от себя самой.

Мы часто спорили. Наверное, в этом смысле наши отношения были как раз нормальными. У Сэмюэла был трудный год. Директор, Ти-Джей, да еще ребятишки. Правда, с ними я ему помочь не могла. И не пробовала, потому что у меня и возможности-то такой не было. Что они вытворяли — что они оказались способными вытворять с Сэмюэлом, — я просто понять этого не могла. Я даже не поверила бы, что такое возможно, если бы не видела своими глазами. Нет, если мы спорили, то ни о чем конкретном. Вернее, начиналось все со спора о чем-то — о Ти-Джее, к примеру, о его розыгрышах, — а кончалось спором ни о чем. Ни о чем и обо всем сразу.

Скорее всего, если бы ему не было так трудно, я порвала бы с ним раньше. Все то же самое, понимаете: жалость. Я до безнадежного плохо разбираюсь в людях, инспектор. Ведь все понимали, что он ненормальный. Почему же я-то понять не смогла?

Нет, спасибо, все хорошо. Просто, давайте закончим. Пожалуйста, давайте закончим это.

Рассердился ли он? Почему вы спрашиваете? У него и причин-то для этого не было, если вы их имеете в виду. Никаких. Я хочу сказать, он ведь этого и ожидал. Должен был ожидать. Конечно, понять, что он думает, было совсем не просто, в чем и состояла еще одна часть проблемы, но он же наверняка должен был этого ждать. Впрочем, не знаю. Сначала вроде бы не сердился, но после ему приходилось все туже, и помочь тут было нечем. Ему и раньше-то было не сладко, а становилось все хуже, хуже. Так что, может быть, в нем и нарастал гнев. Горечь растравлялась. Может, он и внушил себе, что ненавидит меня, потому что одно я знаю наверняка, инспектор, одно я вам могу точно сказать. Все говорят, что он целился в Ти-Джея, а попал в Веронику. Все так думают. Но я-то знаю. Он не в Ти-Джея целился, инспектор. Он целился в меня. Целился в меня, а убил Веронику.

Ворота были открыты; спортивная площадка обратилась в парковку, забитую грузовыми фургонами: все больше белыми, фургонами, которые были бы белыми, если бы их не покрывала корка грязи. Уборка помещений, вывоз мусора, настилка полов, канализационные работы. Мужчины в заляпанной краской одежде сидели в затененных укрытиях кабин, и сигареты, свисавшие из их загорелых пальцев, добавляли тепла к зною, которым дышали моторы, гудрон, солнце. На приборных панелях грузовиков, мимо которых шла Люсия, валялись смятые банки из-под «коки», номера бульварных газет. Она заметила краем глаза один заголовок — что-то насчет погоды, температуры и близости конца света.