Книга У нас была Великая Эпоха - Эдуард Лимонов

На барахолке можно было продать сбереженную пару сапог Вениамина и купить Эдику костюмчик, до этого принадлежавший немецкому мальчику. У автора нет никаких слезливых чувств по поводу оставшегося без костюмчика немецкого мальчика, как не было таковых чувств у русского народа в ту пору. Солдат должен брать в покоренных городах свою солдатскую долю добычи — мизерная плата за то, что он играет со смертью каждое мгновение. И уносить эту добычу в солдатском своем вещевом мешке. Много ли в нем унесешь, в любом случае. (На границе, у входа на Родину, суровая военная комендатура выгоняла из составов демобилизованных героев и отбирала оружие и трофеи.)

В оправдание появлению на русских барахолках всех этих «трофейных костюмчиков», разминаемых с любопытством рабочими и крестьянами на пыльном поле за Харьковом, полезно вспомнить или хотя бы предположить, что отец немецкого мальчика отправил на тот свет немало наших солдатиков. Потери «фрица» в последней войне оказались ровно в четыре раза меньше. Лишь Бог судья народам в их дикости или великодушии. А русский народ далеко не самый вздорный. И что скажешь человеку без руки, предлагающему золотые немецкие женские часики, надев их сразу несколько на оставшуюся руку?

Ваш покорный слуга, камрады, имел удовольствие быть обладателем пары немецких костюмчиков. С особенным удовольствием вспоминается один: комплект темно-синего строгого габардина, прорезанного на солидных расстояниях директорской слабо видимой белой полосой. Элегантный пиджачок в талию и брючки выше колен. Костюмчик принадлежал ребенку с большим вкусом, может быть, сыну директора «ИГ-фарбэн» или ребенку семейства Круппов. К костюмчику надевались чулки. Чулки пристегивались к поясу (как девочки, приличные мальчики носили тогда пояса) резинками. Однако происхождение чулок и пояса забыто автором. Отечественными они были или трофейными? Впоследствии Эдик носил штанишки подлиннее — брючки, застегивающиеся сразу же под коленкой на пуговицу. Брюки эти были изготовлены по трофейной модели, к ним также полагались чулки, и Эдик, попавший к тому времени в другую социальную среду, со скандалом сумел освободиться от этих детских брючек лишь в возрасте одиннадцати лет. К слову сказать, резинки постоянно растягивались, и у них портились замочки…

Голова ребенка была голая, и лишь спереди был отпущен чубчик, аккуратно подрезанный посередине лба, как у древнеримских цезарей, то есть он носил прическу а-ля маленький Калигула. Мужские прически того времени несомненно подверглись влиянию армейских стрижек различных стран и, конечно же, голливудского всемогущего целлулоида. Прическа, когда затылок и виски начисто срезаны машинкой и лишь на крышке черепа оставлен островок волос, чуть удлиняющийся над лбом, называлась «под бокс». (Приблизительно соответствует прическе рядового гангстера в популярной телевизионной серии «Антачиблс».) Подавляющее большинство советского мужского населения низших классов — рабочие, криминалы, крестьяне — стриглось «под бокс». По мере возрастания интеллигентности или служебного положения удлинялась и прическа, менее голым был затылок. Когда волосы с шеи не были сбриты, но, начинаясь с «ноля», удлинялись вверх к затылку постепенно, прическа называлась «полька». (Соответствует прическе крупного гангстера в «Антачиблс».) Между «боксом» и «полькой» располагался «полубокс». Лейтенант Вениамин, естественно, стригся под «польку». У солдата выбора не было, его раз в месяц остригали под «ноль» машинкой. Лишь оставшись на сверхсрочную службу, солдат имел право на «бокс» или «полубокс». Когда Вениамин и Рая познакомились в Дзержинске, отец был острижен под «полубокс», очень смахивающий на «польку», он был уже на сверхсрочной службе.

«Поменьше хлебушка, побольше супчику!»

Из офицерской столовой, из окон первого этажа, тянуло во двор запахом гречневой каши. Труба, углом выставленная в заделанное проволочной сеткой окно, была закопченнее других труб, тех, что на крыше, и популярнее их. Страна уже успешно согревалась, но питались еще скудно. На рынке буханка хлеба стоила 140 рублей.

Приезжал каждое утро аккуратный фургон, откуда дежурные красноармейцы вытаскивали крючьями несколько лотков с хлебом. Хлеб был сплошь черным и сырым, как глина или замазка для окон, и полагалось его ничтожно малое количество. Только для глав семей — военнослужащих. Для офицеров. Они должны были быть здоровы, дабы всегда быть готовыми отразить врага. «Иждивенцы» в столовую не допускались. Они получали свой хлеб по карточкам в том же магазине у вокзальных руин, где и невоенное население. Привилегий в те годы было мало. Разгрузка хлеба каждое утро собирала молчаливую группу малышни, глядящую на ровно, кирпичами уложенные буханки в лотке, как на бруски золота. Ровный кислый дрожжевой запах исходил от хлеба образца 1947 года. Вовсе не такой запах выбивается сейчас из задних окон парижских булочных… Есть хотели тогда все… И малышня, и красноармейцы, вытаскивающие лотки, и даже сам начштаба дивизии, иногда подходивший к окну кабинета на втором этаже, чтобы взглянуть во двор. За воровство хлеба карали сразу же, на месте. До трибунала дело не доходило. Начфин дивизии (начальник финансовой части) подполковник Фрязин собственноручно во дворе, среди бела дня избил красноармейца, пойманного с украденной буханкой под полой шинели. Бил молча, бессловесно, стараясь ударить в голову. И молчал избиваемый солдат, белорус-альбинос, на голову выше подполковника.

Период этот семья Савенко пережила под девизом: «Эдинька, поменьше хлебушка, побольше супчику!» Очевидно, как все дети, он был бессознательно жаден и глотал свой хлеб моментально, заставляя родителей отдавать ему часть их порции. Мать покупала крупу «геркулес» на стаканы и картошку. Стакан геркулеса и три картошки, сваренные в воде, — это называлось «суп». Мясо отсутствовало. До такой степени, что о нем все забыли. Бывала вдруг колбаса, но почему-то взрослые никак не относили ее к мясу. Колбаса нравилась Эдику до такой степени, что на вопрос начфина Ивана Федоровича Фрязина: «Эдик, кем ты будешь, когда вырастешь?» — ребенок отвечал радостно: «Колбасником!» Естественно, что при астрономической цене хлеба мама Рая часто повторяла ребенку: «Эдинька, поменьше хлебушка, побольше супчику!» Заметьте, как ласково звали — «хлебушек», как осторожно, может быть, боясь, что от грубого обращения «он» и вовсе исчезнет, покинет стол.

Ели гречневую кашу. Начфин Иван Федорович был большим виртуозом приготовления гречки. Он поджаривал крупу до коричневого цвета, а потом варил ее на пару. (Все это происходило на общей кухне, где начфин также давал советы неопытным лейтенантским женам, его первая, гражданская специальность была — кондитер.) Частым блюдом была фасоль с луком и постным маслом. Блюда этого все стеснялись немного, поскольку оно вызывало обильное выделение газов в ночные часы. «Ну что, опять будем ночью газовать…» — говорила мать улыбаясь и вонзала ложку в горку фасоли, посыпанной луком…

Уже коснувшись кухни, следует, однако, вернуться к двум этим этажам, населенным «иждивенцами». Широкий коридор (белая побелка и зеленые панели, ну, разумеется, как же иначе, военная фантазия однообразна, хаки да зелень, вдруг английская шинель углубится в желтизну больше, чем нужно, вот и все…) украшали двери, ведущие в жилища девяти семейств. Вениамин, Рая и Эдик занимали комнату в 26 кв. метров (что по тем временам очень неплохое жизненное пространство), и в комнате была «простая побелка», то есть окрашена она была раствором мела, запросто разведенным в ведре с водой.