Книга Покидая мир - Дуглас Кеннеди

В пересказе сюжет может показаться примитивным (адюльтер и разочарования в среде интеллектуалов), но в выстроенном Дэвидом повествовании — или, возможно, антиповествовании — напрочь отсутствовали сколько-нибудь привычные элементы рассказа. Вместо них читателю предлагалось нечто вроде пространного внутреннего монолога, развивающегося по мере того, как Писатель несется на запад в «почтенном, но отживающем свой век» «фольксвагене», преодолевая «бескрайнее и протяженное ничто», как он называет канадские прерии. Писатель — страдающий от чувства вины, подавленности, «нигилизма обыденности» и переживающий «иллюзорную эйфорию беглеца» — ведет машину и размышляет о двух женщинах в своей жизни. Размышления его представлены в виде долгого и замысловатого потока сознания. Текст романа отличала система усложненных, вычурных образов… не говоря уже о фразах по три страницы длиной, описывающих «завораживающую никаковость равнин» и (а вот это уже интересно!) «напоминающий персиковый компот вкус ее манды».

С трудом продираясь сквозь роман — и поверьте, это был самый настоящий труд, — я не испытала шока от узнавания, которого так боялась вначале. Дэвид не исследовал и не описывал наши отношения сами по себе. Нет, гораздо больше в «Сорока девяти параллелях» меня поразила какая-то болезненность, неоправданная агрессивность книги. Текст был нарочито усложнен, запутан, он заставлял читателя напрягать все силы, чтобы хоть как-то удержаться на плаву в потоке сознания Писателя, следить за головокружительными поворотами его мысли, ориентироваться в бесконечных авторских отступлениях по самым разным поводам, от Витгенштейна[14]до описания пончиков в кофейнях «Тим Хортоне».

Сказать, что мне было любопытно прочитать книгу Дэвида, означало бы не сказать ничего. Она буквально раздавила меня. Вот так живешь, считая, что хорошо знаешь человека. Вы ведете бесконечные разговоры о жизни и искусстве, о всяких важных вещах и вещах неважных, и вы близки, поскольку любите друг друга, — все это дает, казалось бы, основание считать, что ты представляешь, что у него в голове, как он относится к событиям, каким видит мир. А потом… потом… он берет и пишет что-то настолько странное и тревожащее… впрочем, некоторым утешением мне послужило то, что Она почти не походила на меня.

Я с трепетом ожидала нашего очередного свидания. Ведь он неизбежно спросит, что я об этом думаю, — а я не смогла бы ходить вокруг да около. Это не мелочи, дело слишком важное, слишком значительное, чтобы пытаться уйти от ответа. Я просто вынуждена буду сказать ему правду.

Но, появившись у меня в пятницу, Дэвид вообще ни словом не обмолвился о книге. Я приняла его еще более пылко, чем обычно, отчасти из-за чувства вины за то, что я прямо-таки возненавидела его новый роман. Потом мы лежали в постели, и Дэвид долго рассуждал о новой биографии Эмили Дикинсон, рецензию на которую ему заказали в издательстве «Харпер», и о том, как девственность Дикинсон повлияла на ее восприятие мира, и о том, что «После боли особенно острой» по сей день остается одним из эталонных стихотворений в американской литературе, и…

— Дэвид, ты не хочешь узнать, что я думаю о книге? — перебила я.

— А я уже знаю. На самом деле я знал, что ты о ней подумаешь, еще до того, как ты прочитала первую страницу. Потому так и не хотел давать ее тебе.

— Значит, ты писал ее, понимая, что мне она совсем не понравится?

— Мне кажется, я различаю нотку неприязни в твоем голосе, Джейн?

— Я просто озадачена, вот и все.

— А я и не предполагал, что ты так консервативна в отношении к творчеству.

— Ой, прошу тебя. Поверь, я не настолько примитивна. «Я сам вершу свой суд» Микки Спилейна легко читается. «Улисс» Джеймса Джойса читается с трудом. Но эти два романа связывает общее качество: они цепляют. И дело вовсе не в том, гладко написана книга или нужны усилия, чтобы ее осмыслить, при условии, что она цепляет читателя.

— Чего, несомненно, не произошло у тебя с моим романом.

— Концентрация мысли такая, что просто убивает, все эти сумашедшие постмодернистские выверты приводят в бешенство. И потом, когда ты вдруг пишешь что-то типа: «напоминающий персиковый компот вкус ее манды». Нет, Дэвид, ну в самом деле…

— Знаешь, а Полли считает эту строчку шедевром. — От этих слов меня будто окатили холодной водой, а Дэвид продолжал: — Она давно подбивала меня взорвать традиционную систему повествования.

— Стало быть, на ее взгляд, это феноменальный успех.

— Ее похвалы тебе неприятны, правда?

Да, неприятны, потому что я им не поверила, и мне показалось, что Полли давила на Дэвида, убеждая его написать нечто гипермодернистское только для того, чтобы помешать его успеху, не дать развиться блестящему таланту, которому она неустанно завидовала. А еще я чувствовала, что Дэвид — мучаясь виной из-за ее депрессий и из-за романа на стороне — хотел хоть чем-то доставить ей удовольствие. Он говорил ей, будто работает над этой книгой, а сам в это время занимался со мной любовью по три вечера в неделю, вот и решил: а почему бы не облегчить свою вину и не потрафить Полли, ступив на тернистый путь литературного модернизма? Жена одерживает победу на всех фронтах. Она вынудила мужа отказаться от заслуженной популярности ради маргинального эстетизма. Она достойна звания личного секретаря собственного мужа. Главное же, ей удалось уязвить Дэвида, нанести серьезный урон его самооценке. Я понимала: если опубликованная книга пройдет незамеченной, не вызвав отклика, Дэвида ожидает новый творческий кризис, от которого он едва ли сумеет оправиться, и в этом случае он вряд ли еще когда-нибудь возьмется за написание художественного произведения.

Вся эта вереница мыслей пронеслась у меня голове в считаные секунды. Четко представляя себе развязку этой истории, я ощущала свое бессилие, потому что ничего не могла ему объяснить. Высказать честно, что я думаю по этому поводу, означало бы потерять его. Поэтому я сказала:

— Дэвид… как ты и предполагал, это не мой тип литературы. Я рада, что Полли высоко его оценила. И давай будем реалистами — я ведь могу ошибаться в своих оценках.

В тот день мы оказались ближе всего к серьезной ссоре, и, что для меня типично, я погасила конфликт, не дав ему перерасти во что-то ужасное. Вечером Дэвид ушел от меня и унес с собой рукопись. Шли месяцы. Мы продолжали встречаться. К концу января, с приближением срока публикации, Дэвид стал наконец поговаривать о том, что его беспокоит возможная реакция читателей и критиков на книгу.

— Ну, одну вещь ты, я уверена, знаешь уже заранее, — заявила я. — Эстетствующий модернизм во все времена разделял людей. Следовательно, отклики наверняка будут противоречивыми. И в этом нет ничего страшного.

Как показало время, осуществились самые худшие мои предположения. Поскольку это был первый роман Дэвида Генри поело долгого молчания — и поскольку издательство «Пентаметр пресс» пользовалось большим уважением, — книга была встречена пристальным вниманием критиков. И статьи, за исключением одной-двух, были разгромными. Первый отзыв появился в «Атлантик», и их литературный критик (по его собственному признанию, давний поклонник Дэвида) объявил, что он шокирован тем, как Дэвид «грубо взломал свой талант романиста, наделенного чувством стиля, тонким юмором и на редкость обостренным восприятием» и променял все это на «какие-то бессмысленные извивы». «Нью-Йоркер» ограничился одним абзацем на странице «Новое и достойное упоминания»: «Бытописатель университетских кампусов решил пойти по стопам джойсовского Финнегана — и отправился не куда-нибудь, а на канадскую автостраду, ни больше ни меньше! Результатом стала книга, которая кажется пародией на французский nouveau roman[15], хотя сомнительно, чтобы в каком-то из французских nouveau roman вам встретилось такое количество непристойностей, женских гениталий и пончиков под кленовым сиропом… что, по нашему мнению, является признаком истинного мастерства…»