Книга Брабантские сказки - Шарль де Костер

Анна, уверовав, что добилась успеха, засияла детским счастием; да рановато ей было радоваться. Частенько кухарка, встав на следующее утро, не могла отыскать остатков вчерашнего обеда.

Вдобавок и вертлюги входных ворот, и комнатные затворы, и замок первого этажа, задвижки, ключи и засовы чья-то незримая рука так густо смазывала жиром, что поворачиваясь и отворяясь, они поскрипывали совсем неслышно, словно были не выкованы из железа, а сшиты из шелка.

XXXII

Падает снег, легкими хлопьями мягко опускаясь на землю; ни шороха, ни ветерка; глубокий покой, невыразимое умиротворение разлиты вокруг; от того, что газовый свет ярко освещает падающие снежинки, фонари словно в ореоле мерцающей ваты; наступает ночь, на всех колокольнях глухо бьет одиннадцать.

Анна выходит из дома, Браф трусит рядом; срывая с руки часы, она ломает на них цепочку, отстегивает браслеты. «Не стоит и вспоминать о нем», — говорит она и хочет выкинуть их в сугроб, как вдруг мимо проходит девица. «Эх, кума-кумушка, — говорит она, — а для моего-то ремесла сегодня погодка скверная». — «Подойди, — отвечает Анна, — я тебе кое-что подарю». — «Подарок, — слышит девица, — а ну поглядим: часы на цепочке, браслеты, кольца, это что же, надеюсь, все не фальшивое?» — «Нет», — уже пройдя мимо нее, бросает Анна. Вся ее шляпка в снегу, на плечах снега намело белым-бело, снежные хлопья так и падают ей на шаль, шелковое платье и туфельки, едва прикрывающие носок. Она почти бежит, рядом трусит Браф. Так доходит она до набережной Трав, до дома, где живет Херманн. Здесь она предполагает укрыться от холода. Она звонит в дверь, никто не открывает. Дрожащая и окоченевшая, она прижимает ухо к замку, стараясь услышать шаги на лестнице, но в ответ ни звука. Дверь заперта, она барабанит по ней кулачками, никто не откликается. Она садится на порожек, терзаясь от догадок — а что, если отец заболел или умер? Холодный пот течет по всему ее телу; в текучих водах Лиса[7]на лодках, на набережной, повсюду чудится ей рой преследующих ее смутных и зловещих образов; «Ах! — говорит она, — и зачем только нужны в домах двери?» Мимо идет лодочник, он возвращается из кабачка. «Что ты тут делаешь, красотка?» — спрашивает он. «Я, стучу, — отвечает Анна, — стучу в дверь отца моего». — «Да он дрыхнет, — отвечает лодочник, — а чтобы разбудить Херманна, когда он дрыхнет, придется трубить в самую звонкую трубу. Хочешь, пойдем ко мне в лодку?» — «Нет, я лучше подожду здесь». — «Как скажешь; тут лежать-то будет жестко, да и постель вся сырая. Спокойной ночи». Лодочник уходит. Анна не находит себе места, прохаживаясь у дома и заглядывая в безмолвные окна, а снег все падает в воды Лиса, шурша глухо и монотонно. Так проходит час. «Терпение, — твердит Анна, призывая на помощь остаток сил, надежд и мужества, — по мне, мучиться от холода лучше, чем страдать от скорби». Но тут черные мысли вновь одолевают ее, и она кричит: «Отец, почему ты никак не проснешься? Ты не слышишь, как ты мне нужен?» Ее одежды промокли до нитки. Вновь она присела на порожек и заколотила в дверь каблучком. Сторожевые псы на лодках давно уже заливались яростным лаем, Браф рычал в ответ. «Замолчи, Браф, — сказала Анна так весело, как только могла, — это их дело такое собачье». На капитанский мостик вышел хозяин — одной из лодок. «Эй, баба, — сказал он, увидев Анну, — иди отсюда, нашла место, где заняться любовью»: он принял Брафа за мужчину. Потом он спустился обратно. Услышав ответный лай, собаки замолчали. Воцарилось безмолвие, тишина стала мертвой. В два часа ночи ветер внезапно переменился с южного на северный, и снежные хлопья сильным тяжелым вихрем застучали в дверь вперемешку с градом. Анна подумала, что сейчас умрет от холода. Вдруг в глаза ей сверкнул медный ошейник Брафа, и она сообразила, что может кинуть его в оконное стекло, тогда Херманн неминуемо проснется. Она уж было решила, что спасена, но ошейник был заперт и открывался только ключом, а ключа у нее не было. Она попробовала снять его через голову собаки — безуспешно. «Камень, — подумала Анна, — вот что было бы еще лучше». Она поискала под ногами, в снегу, нашла черепок от кувшина и запустила им в окно. Прислушиваясь, не шелохнется ли что-нибудь в доме, вдруг увидела, как залаявший Браф пустился бежать к господину, шедшему сюда от церкви Святого Михаила.

— Эй, там! — крикнул этот человек. — Кому это вздумалось побить у меня стекла!

— Мне, батюшка, — радостно ответила Анна. — А откуда ты идешь так поздно? — прибавила она.

— Со свадебного пира, — сказал Херманн. — А ты?

— Из дома, в котором только что распался брак.

— Твой?

— Мой.

— Да так и лучше. Входи, дитя мое.

XXXIII

Когда отец с дочерью вдоволь наобнимались, крепко и от всей души, в очаге уже весело потрескивали поленья, а одежды Анны совсем высохли, Херманн сказал:

— А теперь, дочка, — рассказывай, как тебе привалило такое счастье.

— Слушай же, отец. Сколько времени уже Каттау, видя, что я страдаю, все ходила за мною и, качая головой, то и дело повторяла: «Ах! если б госпожа знала Она теперь живет в Генте». Я лучше нее знала, о чем она хочет сказать мне; Исаак мне изменял. Чтобы вернуть его, я испробовала все: доброту, нежность, ласки, все было безуспешно; я прибегла к наилучшему средству, обустроив домашний уют. Сейчас ты услышишь, чем он отплатил мне за это. Нынче ночью, в одиннадцать, ко мне в спальню вдруг ворвалась Каттау. «Госпожа, — живо произнесла она полушепотом, — она здесь». — «Кто?»

— «Любовница хозяина». Его любовница, понимаешь, отец, у меня в доме, в этом убранстве, которое я мечтала превратить в священное царствие веселья и спокойствия духа. «Госпожа, спускайтесь потихоньку, — шепнула мне Каттау, — они внизу, в столовой». Я так и поступила, как сказала мне Каттау, и вот я спускаюсь, вхожу в прихожую, вижу лучик света, выбивающийся из-под двери, открываю, они сидели там, и она прижималась к нему. Фу! Они ужинали в моем доме, оба пьяные. На столе было полно еды и стояли бутылки. Ну и женщина! Размалеванная кукла, белая, опухшая, на щеках пятна румян, взгляд потухший и вызывающий, а уж жирна так, что в этом что-то нездоровое. Он со злостью оторвался от нее и окинул меня оскорбительным взглядом. «Зачем вы пришли, — говорит, — идите к себе спать!» Видя, что я не слушаюсь, он хотел было броситься на меня, но пошатнулся и едва не упал. Женщина, которая курила, растянувшись в кресле, бросила с ухмылкой: «Ну и ну, малыш, а ведь я думала, ты покрепче». — «Прочь, — крикнул он мне, — идите к себе, или я вас…» И он занес кулак. «Эге, малыш, — говорит женщина, — уж это совсем не по-джентльменски». — «Послушай же», — говорю я ему. «Послушать тебя, — взвился он, — как будто я не знаю, что ты мне скажешь, — ах, ты ревнуешь, не так ли, и тебе очень не нравится, что я привел сюда это восхитительное создание». — «Малыш, — говорит женщина, — да ты дурак». — «Ревную, — говорю я, — о нет, Исаак, ревность тут ни при чем, ибо ни за какое золото мира я не соглашусь больше ни минуты ни уважать, ни любить вас. С этого мгновения я считаю себя свободной, так что вернуться к вам меня не смогут заставить ни законы, ни суды». Он ухмылялся. «Я отдала тебе все, — продолжала я, — свою молодость, красоту, преданность, — все. Того, что я сделала, достаточно, я ничем тебе не обязана и ухожу от тебя без всякой ненависти, Исаак, желая тебе, если ты сможешь, обрести счастье в той жалкой жизни, которая тебя ждет». Он вмиг растерял весь свой гнев. «Вы что же это, — спросил он, — и в самом деле уходите?» — «Да, — отвечаю я, — и вы сами знаете, что так лучше». Он немного подумал. «Вы правы», — отвечал он. И вот я здесь, отец.