Книга Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

Кстати, разве не то же происходит в трагедии, которой мы восторгаемся настолько, что даже кичимся друг перед другом своим восторгом? Разве не то же происходит, когда мы наблюдаем гладиаторские бои? Мы все вместе испытываем тот же священный, жертвенный ужас и радуемся его преодолению, переживая победу над тем из гладиаторов, который внушал этот ужас и нам и гладиатору-победителю: мы радуемся, что побеждены не мы, и потому чувствуем себя победителями. Мы радуемся смерти, убийству по нашей воле, а еще мы радуемся, обнаруживая в себе чувство сострадания.

Проснувшись вчера утром, я очутился в действительности, еще более странной, чем самый несуразный сон. Небо и все, что находилось под небом, было затянуто рыже-алой — не виноцветной, а грязной и пыльной шкурой быка, предназначенного для торжественного заклания, но злосчастно заколотого копьями. Рыже-алый цвет был прозрачен, как, должно быть, прозрачна мгла в царстве мертвых. Я слышал крики, лязг металла — вроде бы, оружия, но не только — глухие удары, словно бревна били о камень. Все сливалось в гул, столь же мутный и прозрачный, как и заволакивавший все рыже-алый туман. Это было подобием потустороннего мира, а неясный и совершенно противный рассудку гул — подобием гула, в который сливаются стенания душ мертвых, напоминающие писк летучих мышей, если верить Гомеру[86]. Писк этот был рассерженным, испуганным и возмущенным и впивался в мозг тысячами иголок, которые жалили, словно устремляясь из крохотных искр, вспыхивавших в мельчайших прорезях рыже-алого тумана.

Я выбежал на улицу. Не успевшее войти в полную силу солнце утонуло в облаках пыли, сливавшихся с мутными небесными облаками. Весь сумбур моего пробуждения в мгновение ока распался на вполне умопостигаемую действительность. Я испытал такое чувство, будто корабль, вонзившийся в свирепый морской вал, снова уверенно ложился на взбудораженную волну.

В школе Лентула Батиата произошел бунт. Поводом послужила необычайная изворотливость Лентула: не далее, как третьего дня, неведомо каким образом Лентулу удалось окрутить претора, и претор вдруг решил, что вместо гладиаторов Аврелия Скавра, как было договорено, сражаться будут гладиаторы Лентула. Аврелий Скавр был вместе со мной на ужине у Бадия и горько сетовал на судьбу, осыпая проклятиями Лентула.

Над гладиаторами Лентула нежданно занес свой молот этрусский Харон, и они взбунтовались. Невольно вспомнился вырвавшийся из-под жертвенного ножа бычок. В этой неудавшейся жертве я видел уже предзнаменование. О, если бы оно предвещало только бунт в школе Лентула и ограничилось пределами Капуи и Везувия, куда направились бежавшие из города гладиаторы!

Бунт произошел утром и совершенно неожиданно — тем более, что охрану и всего города и гладиаторских школ в особенности значительно усилили в связи с Великими играми. Бунт подавили, однако около семи десяткам гладиаторов удалось пробиться из школы: промчавшись, подобно смерчу, по улицам Капуи, они вырвались за ее пределы. Едва ли не самое удивительное то, что бунтовщики были безоружны, если, конечно, не считать оружием захваченных ими на кухне ножей, вертелов и топоров. К счастью для себя, бежав из школы, гладиаторы не бросились ни к ближайшим Юпитеровым воротам[87](охрана там очень сильная), ни к каким-либо другим из семи городских ворот, а устремились в сердце города — на Альбанскую площадь[88], вызвав ужас и смятение, еще долго катившиеся волнами по всей Капуе. Опять вспомнился взбунтовавшийся бык: он был неодолим и словно обладал сверхъестественной силой пока метался внутри священной территории. Гладиаторы вырвались через Римские ворота, но затем стало известно, что они оказались на дороге к Везувию[89]. Должно быть, предводителю взбунтовавшихся гладиаторов присуща особая изворотливость ума (или же опять-таки некое особое, животное чувство). Я узнал его имя: Спартак. Надеюсь, больше не услышу о нем никогда. Разве что — известие, что беглецов перебили или переловили на Везувии.

Любопытная подробность: вчера к вечеру стало известно, что неподалеку от Капуи, где-то в окрестностях Ателлы бунтовщики захватили несколько повозок с изысканным гладиаторским оружием — тем самым, которое везли из Неаполя для Аврелия Скавра и которым Аврелий Скавр успел похвастаться передо мной. В особенности, он собирался удивить меня новинкой — невиданными ранее в ars gladiatoria апулийскими панцирями и поножами. Бедный Скавр!

Впрочем, Лентула следовало бы пожалеть еще больше (если этого meddex scelesticus[90], как выражается Скавр, стоит жалеть): не считая семи десятков беглецов, более ста его бойцов перебиты во время бунта внутри школы. Кроме того, Лентулу придется вернуть в муниципий деньги, полученные за несостоявшиеся выступления гладиаторов, тогда как взятки, данной претору, он, естественно, обратно не получит. Бедный Лентул! Впрочем, поделом ему…

К вечеру Капуя пребывала в состоянии подавленности и раздраженности. Особенно когда узнали, что в Кампании разгуливает на свободе отряд гладиаторов и притом в гладиаторских доспехах[91]. Впрочем, слух о том, что бунтовщики направились на Везувий, несколько успокоил капуанцев.

Капуя напоминала таверну после ужасной попойки и еще более ужасного похмелья. Ее розовые благовония отдавали блевотиной. Опять вспоминали жертвенного быка, заколотого не на алтаре, а за оградой святилища копьями стражников. Кто-то вдруг вспомнил о кровавом дожде, прошедшем десять дней назад над Кизилином, кто-то — о младенце, прокричавшем в утробе матери: «Ио, триумф!», близ Нолы. А мне снова вспомнилась чернеющая кровь у мертвой рыже-алой молнии. В эту черноту погрузились минувшей ночью улицы Капуи, правильные, как полет сокола.

Я лег, чтобы уснуть, но, не знаю почему, все время чувствовал теплый и кисловато-соленый, напоминающий запах размятого в пальцах лаврового листа, пота или морской воды, будоражащий запах человеческой крови. Долго, далеко за полночь смотрел я на лунный диск, пытаясь увидеть и в нем подобие восхитительной белой розы, успокаивающей смятение ума и бушевание крови. Мягкая женственность была и в его молочно-серебристом свете.