Книга Горовиц и мой папа - Алексис Салатко

Стоило мне зайти к бабушке, она тут же начинала прощупывать почву на улице Мезон — в такие минуты мне больше всего хотелось повернуть нож, вонзенный в рану, и я говорил, что папа возвращается с работы все позже, успевает только проглотить ужин и сразу ложится.

Почему папа не бросал свою незаметную работу и не хотел давать концертов? Этот вопрос, терзавший Анастасию, не оставлял равнодушным и меня самого. По мере погони за зайцем отец приобрел фантастическую технику и мог бы претендовать на то, чтобы стать вровень с самыми великими. Но он, казалось, вовсе не разделял этой точки зрения, мало того, он утверждал, что техника не имеет никакого отношения к музыке! Явно покорился судьбе: надо пластинки выпускать, значит, надо. Футбольные матчи, русские вечера, жена — настоящий клад, сын, который скоро будет хирургом, — чего еще желать? Ему вполне хватало всего, что у него есть, и это страшно огорчало и раздражало бабушку, осознававшую провал мечты всей жизни — увидеть «своего Димитрия» в верхней строке афиши… Она не понимала отсутствия у папы честолюбия, и то, что он предпочел славе и почестям тихую жизнь обитателя предместья, виделось ей всего лишь назидательным и патетическим примером.

Разумеется, битва титанов, которую вели между собой мой папа и Горовиц, волновала меня куда больше, чем схватка людоеда из Берхтесгадена[20]со всей планетой. Я был ребенком одиноким, мечтательным, достаточно неприметным и, как только кончались занятия в школе, сразу же погружался в атмосферу своего карманного театра, на сцену которого выходили два священных чудовища: Димитрий и Володя. Я бегом возвращался домой по дороге, какой ходили вдоль Сены импрессионисты, и, забыв об уроках, торопился в комнату с закрытыми ставнями, чтобы поставить декорации. Сколько раз я видел, как на студии Билланкур это делала целая орда рабочих…

К папиному приходу с работы все было готово: проигрыватель, пластинки, ноты. Я успевал даже протереть клавиатуру замшевой тряпочкой. Папа, усталый и озабоченный, совал ноги в шлепанцы, закуривал сигарету и слушал, как я выбалтываю ему последние полученные у Монтеня новости: Горовиц исполнил то-то, Горовиц выступил там-то.

— Залы чересчур малы, чтобы вместить толпу желающих попасть на его концерты, придется ломать стены!!! Его донес до фортепиано людской поток!!! Его с большой помпой принимали в Белом доме, позаботившись заранее о том, чтобы убрать красный ковер, ибо великий музыкант ненавидит этот цвет!!! Через час после того, как он отошел от рояля, исполнив «Карнавал» Листа, клавиши еще дымились!!!

Папа задумчиво качал головой и позволял мне самому выбрать программу на сегодня, уточнив, что бисов не будет и, как только занавес опустится, мне нужно делать уроки, чтобы приготовить их все до ужина.

Родители и не подозревали о том, какое сильное воздействие имела на мою душу и мое сознание спровоцированная бабушкой музыкальная дуэль, какие она производит там разрушения. Между реальным миром и моим воображением вечер за вечером углублялась пропасть. А нахальное мое заявление, что хотел бы стать пусть не музыкантом (бабушка навсегда отбила у меня к этому охоту), а импресарио, вызвало у папы короткую, но бурную вспышку гнева с целью быстро и верно вправить мне мозги.

— Ты хоть представляешь, о чем речь…

И — тема была немедленно закрыта:

— Я сам говорил, что нет ничего выше свободной профессии. А мы пойдем в доктора, и точка.

Довольно долго после этого о Горовице не вспоминали. Отныне папа, когда был дома, даже и не глядел в сторону пианино, а только и делал, что заставлял меня зубрить. Казалось, он окончательно поставил крест на своей карьере, зато стал чрезвычайно внимателен к моему будущему. Я не должен стать таким дилетантом, как он сам, я должен быть первым и лучшим по всем дисциплинам, за исключением, увы, того предмета, которым он, впрочем, поостерегся со мной заниматься.

Mary had a little lamb, its fleece was as white as snow!

О, сколько же раз папа заставлял меня повторять эту совершенно непонятную фразу, повторять с бешеной скоростью, добиваясь при этом должной каши во рту, после того, как сам настоял, чтобы я выбрал первым языком английский, а не немецкий, как большинство моих одноклассников, чьи родители слишком быстро покорились. Позже Николай Ефимов объяснил мне историю Мери с ее белым барашком, той самой Мери, которой гениальный изобретатель фонографа Томас Эдисон обеспечил бессмертие, выбрав эту песенку о ней и ее барашке для первой своей звукозаписи, а папа добавил:

— Ты же все-таки не более туп, чем восковой валик!

Еще папа уговаривал меня заняться спортом, считая, что сложение мальчика должно быть атлетическим: если невзирая ни на что арийцы одолеют — вполне вероятная схема развития событий, — это имело бы первым последствием уничтожение всех хилых! Так вот, в русле постоянного обдумывания такой возможности, он записал меня на начальную бесплатную тренировку, которую по субботам утром Жан Боротра[21]проводил на кортах Ролан-Гаррос. Как всегда и везде папа искал самого лучшего, так и тут: по его мнению, Боротра был «парень ультра-класса, самый законный парень из всех возможных». Он в три минуты сделает из меня чемпиона.

Наши «экспедиции» в Отёй быстро завершились катастрофой. Папа орал на меня во время тренировок с трибуны, а стоило моей ракетке промахнуться, всякий раз набрасывался на Боротра. Скачущий по корту баск быстро утратил его уважение, и в сером поезде, увозившем нас в Шату, все еще не переставший гневаться Димитрий обливал презрением того, кого только что неустанно воспевал за ловкость и блеск. Денег у нас было мало, потому взять специальную экипировку не получалось, и заниматься с тренером приходилось, не снимая совершенно не пригодных для утоптанной земли корта школьных башмаков с деревянными подошвами. И вот на очередной тренировке, услышав критику, Боротра потерял самообладание. Состоявшийся тогда единственный обмен репликами между ним и папой вполне мог бы прозвучать во время мушкетерской схватки:

— Начали бы с покупки спортивной обуви, месье!

— Можно и в самой лучшей обуви выглядеть глупее пятки, месье!

Ну и конец, значит, субботам в Отёе. Теперь Димитрий сам мною займется. Но папа был рьяным перфекционистом, он не прощал ни малейшей ошибки, педагогом оказался просто отвратительным, и после этого неудачного опыта у меня почти не осталось сожалений о том, что ему так никогда и не захотелось передать мне свое искусство.

Настали черные дни оккупации. Штернбергов вынудили нацепить на себя омерзительную желтую звезду. Они жили тогда в невероятно темной и мрачной квартире на улице Бержер, совсем рядом с кабаре — в месте, где, как говорил человек с голосом фагота, крысам, и тем жить бы не захотелось. Но это не помешало им оказаться в проклятой мышеловке. Им стало нельзя выходить из дому, и мы были страшно озабочены их участью, все, начиная с бабушки, хоть она никогда не скрывала своего презрения к народу-избраннику. Да, народ как таковой не был у нее в чести, и она не желала этого скрывать, но к Штернбергам относилась дружески, их уважала, и гнусный желтый лоскут, указывавший на то, что эти люди подвергаются варварскому преследованию, сделал Анастасию более человечной, по крайней мере, к ним.