Книга Всевышнее вторжение - Филип Киндред Дик

– Но ты же можешь мне помочь. Ты можешь гнать их в мою сторону.

Девочка приоткрыла рот и оскалила зубы, Эммануил рассмеялся.

Лапка, лежавшая на его щеке, передала ему ещё одну мысль – что в здание вошёл мистер Плаудет. Кошка слышала его шаги. Опусти меня на пол, сказала кошка.

Эммануил опустил кошку на пол.

– Так есть тут где-нибудь мыши? – спросила Зина.

– Перестань, – сказал Эммануил. – Здесь мистер Плаудет.

– О, – кивнула Зина.

– Я вижу, ты нашёл нашу Дымку, Эммануил, – сказал мистер Плаудет, входя в комнату. – Хорошая животинка, правда? Зина, что это с тобой? Что ты так на меня уставилась?

Эммануил рассмеялся – Зине было очень трудно выпутать себя из кошки.

– Осторожнее, мистер Плаудет, – сказал он, продолжая смеяться. – Зина может вас оцарапать.

– Ты хотел сказать «Дымка», – поправил его мистер Плаудет.

– Мой мозг повредился, но всё же не настолько, – сказал Эммануил. – Я… – Он замолчал, потому что так ему велела Зина.

– Понимаете, мистер Плаудет, – сказала Зина, – у него не очень-то ладится с именами.

После многих стараний ей удалось выпутаться из кошки, и теперь крайне озадаченная Дымка неуверенно шла к двери. Для кошки было совершенно непостижимо, как и почему она находилась в двух разных местах одновременно.

– Эммануил, ты помнишь, как меня звать? – спросил мистер Плаудет.

– Мистер Болтун, – сказал Эммануил.

– Нет, – улыбнулся мистер Плаудет и тут же добавил, нахмурившись: – Хотя в чём-то ты и прав. По-немецки «плаудет» значит «болтает», «эр плаудет» значит «он болтает».

– Это я ему рассказала, – поспешила вмешаться Зина. – Насчёт вашей фамилии.

Когда мистер Плаудет ушёл, Эммануил спросил у девочки:

– А ты можешь призвать колокольчики для плясок?

– Конечно, – кивнула она и тут же покраснела. – Это был хитрый вопрос, с подковыркой.

– Но ты-то выделываешь всякие хитрости. Ты всё время выделываешь всякие хитрости. Я бы хотел услышать колокольчики, только мне не хочется плясать. А вот посмотреть на пляски мне бы хотелось.

– Как-нибудь в другой раз, – пообещала Зина. – И получается, ты что-то всё-таки помнишь. Раз ты знаешь про пляски.

– Мне что-то припоминается. Я просил Элиаса показать мне моего отца, сводить меня туда, где он лежит. Я хочу посмотреть, как он выглядит. Может получиться, что если я его увижу, то сумею вспомнить куда больше. А так я видел только его снимки.

– Ты хочешь от меня и другое, – сказала Зина. – Тебе нужны от меня и другие вещи, нужны даже больше, чем пляски.

– Я хочу узнать про твою власть над временем. Я хочу посмотреть, как ты заставляешь время остановиться, а затем бежать в обратную сторону. Это лучший изо всех фокусов.

– Я же говорила, что за этим тебе нужно обратиться к отцу.

– Но ведь ты же можешь это сделать, – не сдавался Эммануил. – Можешь прямо здесь и сейчас.

– Могу, но не буду. Это повлияет на слишком многие вещи, и они никогда уже не вернутся к нормальному порядку. Как только они выбьются из ритма… Ладно, как-нибудь я это для тебя устрою. Я могу вернуть тебя назад, в до крушения. Только не знаю, стоит ли это делать, ведь тогда тебе придётся пережить его снова, и это может тебе повредить. Ты, наверное, знаешь, что твоя мама была очень больна, я думаю, она всё равно бы не выжила. А пройдёт четыре года, и твоего отца разморозят.

– Ты точно это знаешь? – обрадовался Эммануил.

– Когда тебе будет десять лет, ты его увидишь. А сейчас он с твоей мамой, он любит возвращаться во время, когда впервые её увидел. Она была страшной неряхой, и ему пришлось прибираться в её куполе.

– А что это такое, «купол»? – спросил Эммануил.

– Здесь их не бывает, они специально для космоса. Для колонистов. Ведь это там, в космосе, началась твоя жизнь. Элиас тебе всё это рассказывал, почему ты так плохо его слушаешь?

– Он человек, – сказал Эммануил. – Смертный.

– Нет, это не так.

– Он родился человеком, а затем я… – Эммануил помолчал, и к нему вернулся кусочек памяти. – Мне не хотелось, чтобы он умирал. Ведь правда мне не хотелось? И тогда я взял его к себе. Когда он и…

Он задумался, пытаясь сформировать в мозгу потерявшееся имя.

– Элайша, – подсказала Зина.

– Они всё время ходили вместе, – продолжил Эммануил, – а потом я взял его к себе, и он послал часть себя Элайше, и поэтому он, в смысле Элиас, никогда не умер. Только это не настоящее его имя.

– Это его греческое имя.

– Так, значит, я всё-таки что-то помню, – сказал Эммануил.

– Ты вспомнишь больше. Понимаешь, ты же сам установил растормаживающий стимул, который в нужный момент напомнит тебе всё прежнее. И ты единственный, кому известен этот стимул. Даже Элиас, и тот его не знает. И я не знаю, ты скрыл его от меня, когда ты был тем, чем ты был.

– Я и сейчас есть то, что я есть, – сказал Эммануил.

– Да, – кивнула Зина, – но с той оговоркой, что у тебя нарушена память. А это, – добавила она рассудительно, – не совсем одно и то же.

– Пожалуй, что нет, – согласился мальчик. – Но ты же вроде сказала, что поможешь мне вспомнить.

– Есть разные виды воспоминания. Элиас может сделать так, чтобы ты кое-что вспомнил, я могу сделать, чтобы ты вспомнил больше, но только твой собственный растормаживающий стимул может сделать тебя тем, чем ты был. Это слово… наклонись поближе, потому что никто, кроме тебя, не должен его слышать. Нет, уж лучше я его напишу.

Зина взяла с ближайшего стола листок бумаги, карандаш и написала одно-единственное слово:

HAYAH

Глядя на это слово, Эммануил почувствовал, что к нему возвращается память, но она вернулась лишь на какую-то наносекунду и тут же – почти сразу – исчезла.

– Хайах, – сказал он, еле шевеля губами.

– Это священный язык, – пояснила Зина.

– Да, – кивнул Эммануил, – я знаю.

Это был иврит, сложное слово на иврите. Слово, от которого произошло Божественное Имя. Его охватило глубокое, сокрушительное благоговение, а ещё он испугался.

– Не бойся, – сказала Зина.

– Мне страшно, – сказал Эммануил, – потому что я на мгновение вспомнил.

И тогда я знал, подумал он, кто я такой.

Но снова забыл. К тому времени, как они с девочкой вернулись на школьный двор, он уже этого не знал. И всё же – как ни странно! – он знал, что недавно знал, знал и тут же забыл. Это словно, думал он, у меня не один разум, а два, один на поверхности, а другой в глубинах. Поверхностный был повреждён, а глубинный сохранился. Однако глубинный разум не может говорить, он закрыт. Навсегда? Нет, придёт день, и его освободит некий стимул. Стимул, мною же и придуманный.