Книга Роман лорда Байрона - Джон Краули

Я и в самом деле не преминула взвесить все обстоятельства. Какова, к примеру, стоимость подобного манускрипта? Мой отец относился к своим рукописям с аристократической беспечностью и нередко (удостоверившись в наличии беловой копии) дарил оригинал любому, кто оказывался тогда подле него. Хотя нынешний век почитает архивы наших прославленных авторов достойными бережного хранения (иные собиратели даже выкладывают за них весьма солидные суммы), в большинстве случаев приносимый ими доход нельзя назвать сколько-нибудь существенным. Много ли пользы принесет та сумма, которую предполагают запросить с меня, борьбе за освобождение Италии? Не исключено, предположила я, что не столько происхождение рукописи, сколько ее содержание придает ей в глазах обладателя столь большую ценность; но сказать об этом со всей определенностью без внимательного и самоличного ее изучения было нельзя. Далее, могла ли я полагаться на то (об уверенности и речи не было), что требуемая сумма действительно пойдет на благо делу, которому посвятили себя мои друзья? Заручись я относительно этого полными гарантиями, приобретение рукописи можно счесть просто-напросто средством для достижения цели, желанной самой по себе, даже если вырученная сумма была бы несоизмерима с ценностью покупки. Все эти расчеты — которые были проведены моим рассудком, подчинявшимся строжайшим законам логики, на что, берусь утверждать, способны лишь немногие умы, — сходствовали с рассуждениями завсегдатаев ипподрома, когда они мысленно взвешивают свои шансы, исходя из программы скачек.

Придя к заключению, которое представлялось мне в достаточной степени обоснованным, я обратилась к моим друзьям с настоятельной просьбой о помощи и заявила о своем желании — если уж неблагоразумно самой вести переговоры о сделке — хотя бы издали взглянуть на нынешнего владельца бумаг, а это, по словам моего посредника, нетрудно было устроить: если угодно, я могу осмотреть названные документы в каком-либо общественном месте, оставаясь инкогнито. Деньги на приобретение рукописи я могла выделить из собственных средств, и после переговоров, в которых сама я участия не принимала, мне назвали сумму, показавшуюся приемлемой. Местом встречи и первого знакомства с бумагами назначили выставочные павильоны Хрустального дворца, а именно Храм Открытий, где демонстрировался «Предсказатель бурь» доктора Мерриуэзера — инструмент, увидеть который я во всяком случае весьма любопытствовала. В сопровождении моего надежного приятеля и спутницы — не осведомленной касательно наших намерений, — под вуалью, не привлекая к себе ничьего внимания, я в условленный час вошла в упомянутую галерею. Не смогу в точности описать, что мне удалось усвоить из наблюдений над занимательным устройством доктора Мерриуэзера, поскольку все мое внимание было сосредоточено на встрече, происходившей на небольшом расстоянии от места, где находилась я со своей спутницей, между джентльменом, представлявшим мои интересы, и собственником архива. Последний оказался не слишком привлекателен: худощавый и седовласый, с золотой серьгой в левом ухе — единственной приметой авантюрного склада. Более ничего добавить о нем не могу: передав моему другу потертый чемоданчик, содержимое которого позволил бегло осмотреть, он поднялся со скамьи и растворился в толпе. Больше я никогда его не видела и о дальнейшей судьбе его ничего не знаю.

Удостоверившись в подлинности рукописей — в той степени, в какой мой друг имел возможность ее установить, — я дала согласие на оплату, и на условиях, продиктованных владельцем (они были теми же — общественное место и анонимность), тот самый чемоданчик (или саквояж) перешел в мою собственность. У меня нет сомнений, что переданная мной в тот день сумма была использована по назначению, однако и на этот счет я не вправе сообщить никаких подробностей. Когда саквояж был наконец доставлен мне, я обнаружила внутри сверток в пергаментной бумаге — роман, в чтение которого ты, благосклонный Читатель (в чье существование я продолжаю верить), можешь теперь погрузиться, как поступила тогда и я, — надеюсь, с меньшими трудностями, нежели те, с какими я поначалу столкнулась. Многие листы выцвели и покрылись бурыми пятнами, другие были перепутаны, да и почерк лорда Байрона всегда мне давался нелегко (ребенком я ни разу не держала в руках ни единого из его писем, адресованных как мне, так и моей матери; я впервые увидела отцовский почерк, когда мистер Джон Меррей презентовал мне рукопись поэмы «Беппо» — я была тогда уже замужем, и предполагалось, что это сочинение не нанесет ущерба моей нравственности). Наверху первой страницы имелся, как я решила, заголовок — хотя даже при самом беглом взгляде он показался мне странным; заинтригованная, я всмотрелась пристальней и определила, что эти слова написаны другим пером и другими чернилами, а возможно, и в другое время, что заставило меня строить дальнейшие догадки.

О моем приобретении я не обмолвилась ни словом ни супругу, ни матери и, конечно же, не оповестила о нем свет — по причинам, хорошо понятным тем, кто занят изучением истории нашей несчастливой семьи (а эти люди составляют теперь целую армию, и в нее день ото дня рекрутируются все новые добровольцы). Написанное моим отцом принадлежало в то время только мне одной. Освоившись с почерком, я взялась за изготовление беловой копии. Не стану описывать, какие чувства меня при этом обуревали.

В ту пору для меня, можно сказать, наступила новая эпоха в моем отношении к предкам со стороны отца. Незадолго до того мой муж Уильям, лорд Лавлейс, и я получили приглашение посетить Ньюстед, родовое поместье Байронов в Ноттингемшире, которым ныне владеет полковник Уайлдмен, некогда школьный товарищ лорда Байрона по Харроу. Там — среди картин природы, где мой отец, которого я никогда не знала, бродил и предавался беспечным играм; там, где его предки — и беспутные, и почтенные — прожили свой век и промотали в былые времена свои состояния; там, где невдалеке стоит небольшая приходская церковь со склепом, в котором покоятся среди родительских гробов останки моего отца, — там (не понимаю, каким образом) все, что я, как мне казалось, знала об этой кипучей, порывистой натуре; все, что мне внушили касательно его личности — и приучили ставить ему в вину, — все исчезло, рассеялось подобно облаку, и я ощутила себя, со всеми своими несовершенствами, также принадлежащей роду Байронов, как принадлежал ему он — с несовершенствами своими, — и мне стало ясно: если я не смогу любить его безоговорочно, не отягчая его душу новыми обвинениями, то не смогу любить и себя, не смогу любить и его внуков — моих детей. Томас Мур в биографии поэта цитирует письмо, где лорд Байрон высказал мнение, что женщина не любит мужчину по-настоящему, если не любит и за его прегрешения. Всякая иная любовь, по его словам, недостойна своего имени. Способна или нет моя душа возвыситься до столь величественного идеала любви, я неизменно держусь его в моей любви и к дочери, и к супругу; и ничто не положит преграды моему стремлению его достичь.

Осознав необходимость сопроводить нижеследующий текст Предисловием или Предуведомлением, я, помимо того, набралась смелости присовокупить ряд замечаний, призванных, в меру моих сил, прояснить, где возможно, содержание этой необычной рукописи и соотнести отдельные детали повествования с подробностями жизни моего отца, которая, должна признаться, недостаточно известна мне из личного опыта. И тем не менее поиск подобного рода связующих звеньев, когда мне удавалось их обнаружить и истолковать, поглощал все мое внимание и становился, даже в трудные и мучительные времена, источником радости и утешения; потому я обращаюсь с просьбой к тем моим читателям, кто сочтет эти сопутствующие заметки излишними и не в меру самонадеянными, попросту обойти их вниманием, как пропускают мимо ушей назойливые пояснения проводника по собору или замку, чье присутствие оправдано единственно его страстной увлеченностью и преданностью.