Книга Имперский маг - Оксана Ветловская

Помешанный на романтике Гиммлер, у себя в Вевельсбурге приказавший соорудить аналог артуровского Круглого Стола для своих двенадцати приближённых обергруппенфюреров, с первого дня моей службы величал меня «мой юный Мерлин». Прозвание мне, конечно, льстило. Я до опьянения гордился собой. Я был блестящим студентом, талантливым исследователем, выдающимся экстрасенсом, работником ценным, успешным и перспективным, и, разумеется, высокооплачиваемым, — в общем, наличествовали все поводы для хмельной самовлюблённости. В глаза меня уважительно характеризовали как «амбициозного молодого человека»; за спиной говорили: «парень с бешеным гонором». Некоторые меня уже боялись.

В то лето я часто ездил с Гиммлером на раскопки — шеф бредил петроглифами. Мне довелось посетить множество памятников древности, и Зонненштайн был далеко не первым кругом больших камней из тех, что я видел, хотя и самым впечатляющим среди них.

И самым странным. Дело было не только в исчезновении археолога, на которое я тогда не обратил особого внимания — в окрестностях капища множество крутых откосов и тёмных оврагов, на краю которых запросто можно оступиться; я обещал профессору Кауфману, что этим случаем займутся наши специалисты, но они ничего не смогли выяснить. Им не удалось разгадать массивную, как колонны древнего храма, тишину этого необыкновенного места. Увы, и я не сумел прочесть его историю. Я положил ладонь на шероховатый, зернистый, горячий от июльского солнца камень, закрыл глаза. Если бы удалось очистить сознание от всех до единой мыслей, прошедшие века, возможно, заговорили бы со мной далёкими голосами и сумрачными мимолётными образами. Но ничего не получилось. В моём отношении к этому капищу уже тогда был неопределённый опасливый интерес, мешавший достичь необходимой для психометрии отстранённости. Оно словно бы смотрело на меня, это сооружение. Да, именно смотрело. Это был гранитно-тяжёлый, давящий и как будто изучающий взгляд, который чувствовался спиной — лопатками, дугой позвоночника, всеми внутренностями. Не выдержав, я обернулся — но увидел лишь утёс над рекой. Возможно, профессор Кауфман тоже чувствовал нечто подобное: я видел, как он боится этого места — и в то же время как притягивает его к нему.

Я думал, что не скоро вернусь к этим камням, — «Штральканоне» представлялась мне тогда гораздо важнее, чем ветхие тайны древних построек. Однако я заблуждался. (…)

Тюрингенский лес, окрестности Рабенхорста

11 февраля 1943 года

Из-за непогоды археологические работы приостановили, и капище было тихим и безлюдным, словно сотни, тысячи лет назад, когда ходить к нему воспрещалось всем, кроме неведомых служителей. Медленный снег опускался с серой хмари неба на чёрную гладь реки. Мегалиты стояли тёмные, строгие, загадочные. Ходить, а тем более стоять между ними было изводяще-холодно, прохватывало до мозга костей. Скала Штайншпигель, обледеневшая у основания, уходящего в воду, и тоже потемневшая, посуровевшая, казалась сейчас настолько откровенно, настолько рукотворно гладкой, столь идеально отшлифованной, что Штернберг лишь диву давался, как тогда, летом, мог безропотно согласиться с коротышкой-археологом, ничего не видевшим дальше своего учёного носа, ничего не замечавшим, кроме привычных и благопристойных мослаков да черепков, — или он тогда и сам был слеп?

Тишина давила на уши. Падающий снег поглощал все звуки.

Скала смотрела на него — так, как смотрит на ребёнка густая тьма из распахнутой в ночь двери, — многооко, пристально, сковывающе. Хочешь, но не в силах отвести взгляд — а если всё же отвернёшься, то мучительно леденеет спина, и уже очень скоро оборачиваешься назад, затаив дыхание от необъяснимого страха.

Беззаботно насвистывая, он оглядел скалу от края до края (неубедительная мелодия тонула в густой тишине). Если предположить, что это и впрямь огромное магическое зеркало, то требуется встать в его фокус, дабы получить необходимый эффект. Допустим, это творение рук человеческих, положим, эта штука была создана для того, чтобы концентрировать энергии Тонкого мира и с их помощью активизировать у людей сверхчувственное восприятие. «Разумеется, мне-то такая активизация ни к чему, но что-то я наверняка должен ощутить. Попробуем, а там видно будет», — решил он. Интересно, где тут этот фокус? Ответ напрашивался сам собой: там же, где и алтарный камень. Если прикинуть в уме план территории, место представлялось вполне подходящим. Ну что ж, сейчас посмотрим.

Алтарь, припорошённый снегом, по форме напоминал большой низкий стол, на котором при желании мог свободно улечься любой человек, даже очень высокого роста. Штернберг нарочито-раскованно обошёл камень, ложиться, разумеется, не стал, а поднялся прямо на жертвенник и встал ровно посередине. Постоял, хмыкнул, пожал плечами. Да, затея с самого начала отдавала клиническим бредом. Конечно, всем свойственно ошибаться, но это как-то слишком. Тоже мне, арман. Наследник древних тайн. Стоит только здраво подумать о том, сколько народу и сколько времени потребовалось бы для обтёсывания скалы таких размеров. Чем они её, оленьими рогами скребли? Каменными топорами тюкали? Ну чушь же, чушь собачья. Штернбергу было жаль потраченного зря времени. Сорвался из Мюнхена куда-то ко всем чертям, зачем, спрашивается? Он с досадой поглядел на циферблат наручных часов. Часы стояли. Его прямо-таки подбросило от раздражения. Ну не везёт так не везёт. Швейцарское качество, чтоб его. Золотой корпус, бриллианты. На эти часы автомобиль купить можно. Чёрт бы их побрал. Он постучал ногтем по циферблату, потряс рукой, приложил запястье к уху. Мёртво, как в могиле.

— Прекрасно! — саркастически воскликнул он, но не услышал собственного голоса.

Внезапный испуг был обжигающим и хлёстким, как удар крапивным стеблем.

— Кажется, у нас проблемы, — отчётливо произнёс он, сосредоточенно вслушиваясь, и опять не услышал ни звука.

Проклятие, у меня что-то со слухом, с оглушающим ужасом подумал он. Или же с голосом. Или и с тем, и с другим. Он с силой топнул ногой, но каблук сапога беззвучно утонул в мягком снегу. Крикнул без слов, до предела напрягая голосовые связки, но результат был такой же, как если бы он являлся глухим от рождения. Глаза тем временем прямо-таки ломило от дичайшего несоответствия, немыслимой неестественности вокруг, и когда он, наконец, обрёл возможность вновь воспринимать увиденное, то изумлённо вздохнул, млея от какого-то неназываемого чувства, сродни вкусу сновидения из детства.

Мир остановился. Мир застыл. Из самого сердца Вселенной некто всемогущий изъял сам принцип движения, и снежные хлопья, ещё минуту назад медленно опускавшиеся к земле, сейчас замерли в воздухе, словно на фотоснимке. В этом нарушении всех земных законов было что-то настолько величественное, что он долго стоял, не смея пошевелиться, и всем существом внимал сковавшей мироздание священной немоте. За недвижимой завесой снега почти неразличимы были монолиты, огораживающие капище. Казалось, вовсе уже ничего не существует, кроме торжественного сна снежного безмолвия.

Глупо улыбаясь, он сгрёб в горсть россыпь снежинок, поднёс к лицу. Они холодили кожу, но не таяли. Он дунул, и снежные хлопья, разлетевшись, замедлили движение и вновь застыли на сюрреалистическом полотне мира без времени. «Как же так, — всё больше веселясь, подумал он, — что же такое происходит, если это ход времени прекратился, то как я дышу, как я существую, почему в теле не остановился обмен веществ, да я уже давно должен быть трупом!..» Он потёр ладони — они были тёплыми. Вспомнил про перчатки, обронённые, когда началась вся эта чертовщина; наклонился и увидел их не долетевшими до земли, зависшими на полпути вопреки всем законам притяжения.