Книга Афинский яд - Маргарет Дуди

Чтобы окончательно уничтожить Эргокла и его сподвижников (ряды которых стремительно редели), Ортобул вызвался заплатить на месте, причем не только две драхмы, но и долю Эргокла, которому был незамедлительно представлен счет.

— Теперь мы знаем, что важным господам все позволено, — проворчал один из друзей Эргокла. — Отвертеться от обвинения в нападении и нанесении ран стоит им не дороже хорошего обеда или ночи в борделе!

— Вот он идет, со своей любовницей, добытой неправедным путем, — сказал второй свидетель Эргокла. Эргокл остановился и вперил злобный взгляд в спину удаляющегося врага. И правда, Ортобул решил лично проводить домой своих рабов, несказанно счастливых, что им удалось избежать пытки. Обернувшись, чтобы поблагодарить друзей за поддержку, он еще раз продемонстрировал обаятельную улыбку. Вскоре Ортобула и Критона нагнал верный Филин: все трое зашагали рядом, не скрывая торжества.

— Я же говорил, что ничего хорошего из этого не выйдет, — заметил свидетель Эргокла.

— Ничего подобного ты не говорил, — рявкнул Эргокл. — Эта женщина моя! Ортобул не имеет на нее прав!

Недовольными остались только Эргокл и его свидетели. Ареопагиты считали, что вынесли справедливый вердикт, и полумили искреннее удовольствие от суда. Зрители бурно веселились и обменивались плоскими шуточками.

— Не буду утверждать, что обвинение Эргокла было совсем уж нелепым, — заметил Аристотель, когда мы спускались с холма. — Но без нелепости не обошлось. Неубедителен до смешного — так бы я сказал. Искусство убеждения состоит в том, чтобы не позволить зрителям смеяться там, где не надо. А Эргокл… Даже когда он намеренно глумился над своим противником, это звучало так, словно его просто не учили риторике.

— Значит, ты все слышал? — спросил я. — Ты много помог Ортобулу с речью?

— Всего я не слышал, — ответил Аристотель. — Но услышанного мне хватило. Что касается защиты, я добавил всего несколько штрихов. Ортобул искал помощи и поддержки, но и без меня был на правильном пути. Разумеется, он сам понимал, что не стоит замалчивать драку в публичном доме Манто.

— Полагаю, — заметил я, — теперь Ортобул может быть совершенно счастлив. С ним осталась его наложница, которая, кстати, будет по гроб жизни благодарна своему господину, спасшему ее от пытки. Я рад, что видел красавицу Мариллу. Клянусь Зевсом, присяжные не отказались бы взглянуть на нее.

— И не только присяжные.

— Не странно ли: мне кажется, Ортобул лишь вырос в глазах общества, хотя его участие в этой постыдной драке теперь ни для кого не тайна.

— Его политические соперники об этом не забудут, — покачал головой Аристотель. — Что может неблагоприятно сказаться в будущем. Но сегодня ему повезло с противником. Едва ли найдется хоть один человек, который питал бы симпатию к Эргоклу. Кто знает, возможно, шалость в публичном доме Манто и весь этот шум вокруг рабыни-наложницы пойдут Ортобулу на пользу. Не таким жестким станет его… Ох, кажется, я, сам того не подозревая, чуть не отпустил плоскую шуточку. Я хочу сказать: люди станут лучше относиться к Ортобулу, зная, что и за ним водится грешок. Совершенство нас отталкивает. Вспомни судьбу Аристида. Зовись он, скажем, Аристид Ленивый, а не Аристид Справедливый, может, его и не подвергли бы остракизму.

Казалось, Аристотель не ошибся: влияние Ортобула возросло. А потом настало лето — то самое нескончаемое лето, когда Александр без устали преследовал Дария, Великого царя Персии, в конце концов, убитого собственными бывшими сторонниками, — и Ортобул женился. Едва собрали первый урожай, он, не дожидаясь студеного гамелиона — месяца, когда принято заключать браки, — взял в жены некую Гермию, вдову Эпихара. Эта женщина владела огромным состоянием. Мы с Аристотелем были в отъезде и узнали обо всем лишь осенью, снова оказавшись в Афинах. Говорили, что брак с молодой богатой вдовой очень выгоден для Ортобула.

— Возраст еще позволяет Гермии родить, — сообщила мать, которая считала своим долгом рассказать возвратившемуся в родной дом сыну обо всем, что произошло за время его отлучки. Она с удовольствием пересказывала последние новости, смазывая мне левое плечо, — тяжелая рана от копья, которую я получил на побережье Азии, все еще болела, но мать, колдуя с мазями и горячими компрессами, умудрилась частично вернуть моей левой руке подвижность. «Глупый мальчишка!» — повторяла она, сокрушаясь, что ее сын угодил в такой переплет, а когда я попытался объяснить, что был ранен в опасной схватке, и вовсе рассердилась. Мать считала, что мне давно пора остепениться: «Шатаешься по свету, а все без толку, — неблагодарно ворчала она. — Лучше бы сидел в Афинах и заводил полезные знакомства».

— Ортобулу повезло, что у Гермии нет сыновей, только маленькая дочь. Не надо опасаться, что бойкий отпрыск Эпихара наложит руку на его добро, — болтала мать, деловито растирая мое плечо. — Ох, Стефан, сердце мое разрывается, когда я смотрю на твою рану! Зачем оставил ты родной дом, какого счастья искал в чужих землях? Я готова разрыдаться. Да, а Гермия красива — такие густые темные кудри. Стройная, как деревце, ее рабы говорят: полна сил. Скоро понесет, я уверена. Да, в целом я одобряю этот союз.

Я рассмеялся про себя: ни Ортобул, ни родственники Гермии не потрудились спросить совета Эвники, дочери Диогейтона.

— Помяни мое слово, — продолжала мать, — она своенравна, эта Гермия. Их семейка всегда стремилась к славе. Знаешь, дядю Гермии, Фанодема, удостоили золотого венца, все деньги он тратит на религиозные праздники. Говорят, она управляла поместьем Эпихара, даже когда тот не был в отъезде. Женщина себе на уме — вот что я скажу. И все родственники у нее такие же, хлебом не корми — дай покомандовать. Не то что семья Ортобула — они люди обходительные, скромные.

Это была обычная женская болтовня. Но все граждане Афин говорили то же самое, хотя бы потому, что патриот Ортобул, настроенный против Македонии, женился на вдове богатого Эпихара, который (по крайней мере, в последние годы жизни) поддерживал Александра. После смерти мужа Гермия получила огромное наследство. Разумеется, семейное поместье, городской дом, а также собственность в Афинах и Пирее достались троюродному брату Эпихара. Женщина ведь не имеет права распоряжаться деньгами и заключать сделки на сумму, превышающую стоимость одного медимна зерна. Зато муж может завещать жене сколько угодно движимого имущества, и, как говорили, Эпихар не поскупился, оставив Гермии украшения, рабов, прекрасную мебель, серебряную кухонную утварь, огромные старинные вазы. Еще больше получила ее малолетняя дочь: бронзовые статуи, роскошные драгоценности, полные мешки монет, скот, лошадей, мулов и рабов — всем этим добром до поры, до времени также распоряжалась Гермия. Вдобавок, отец завещал ей долю в бронзовых мастерских. Сможет ли состоятельная вдова, наверняка разделяющая взгляды покойного мужа, изменить политические пристрастия Ортобула, вскружат ли ему голову несметные богатства Эпихара? Это интересовало многих.

Хотя дом в Афинах не мог официально принадлежать Гермии, ибо женщине запрещено владеть недвижимостью, родственники бывших супругов собирались продать его в пользу дочери Эпихара. Когда в конце лета я возвратился из дальних странствий, особняк как раз готовили на продажу. Ходили слухи, что, уступая желанию жены, Ортобул брал к себе в дом рабов Гермии. Такой договор будущие супруги втайне от всех заключили еще до бракосочетания: Ортобул пообещал избавиться от своих домашних рабов, едва будет продан дом Эпихара.