Книга Дальтоник - Алексей Слаповский

В том-то и счастье подобных натур, подумал Геран, что они не устают от пошлости, они способны двадцать раз подряд с одинаковым удовольствием рассказывать один и тот же анекдот, годами повторять одну и ту же фразу, кажущуюся им смешной. Впрочем, для актера, например, подобное качество бесценно.

И тут же Геран изумился: о чем он думает в такой момент?

— Ну? — спросил Ломяго. — Что будем делать?

— Надо позвонить в Тверской отдел, вам же сказал этот человек, что он оттуда, пусть вернет мои документы.

— А где я тебе там его найду? Он фамилии-то не сказал!

— Это легко: опишите приметы. Не так много там человек работает.

— Ты опупел, родной? — оскорбился Ломяго так, будто ему посоветовали вместо выполнения своих прямых обязанностей идти копать землю. — За кого меня там люди примут: найдите мне лейтенанта, глаза карие, роста среднего, так, что ли?

— Глаза серые, на левой щеке родинка и характерный шрам на губе, — сказал Геран.

— Ты еще и наблюдательный?

У Герана, когда ему «тыкают» два способа сопротивления: или поправить — или самому перейти на ты.

— Не меньше тебя, товарищ лейтенант, — сказал он. — Ты ведь прекрасно понимаешь, что документы у меня есть и они в порядке.

— Понимать я могу что угодно! Короче, до выяснения личности остаешься здесь. Пацан тоже. Но если он сознается, куда дел сумку, обещаю: отпущу сразу же. А если нет — сгною, — сказал Ломяго даже без угрозы, как о чем-то неизбежном и заурядном.

9

— У них не допросишься! — услышал М. М. чей-то голос. Он открыл глаза. Над ним было белое. Осторожно (словно опасаясь выдать себя) М. М. стал поворачивать голову, чтобы осмотреться. Справа вертикальная гладкая поверхность, окрашенная бледно-розовым. По направлению от нижних конечностей и дальше входное прямоугольное отверстие, открытое — потому что в помещении довольно высокая температура и ощущается недостаток кислорода в воздухе. Рядом с этим отверстием агрегат для хранения продуктов в холоде. В помещении пять, считая место М. М., приспособлений для лежания, из металла и дерева. На них находятся люди, все мужского пола. Вертикальная поверхность, противоположная той, где вход, имеет проем, перегороженный стеклянными листами, вставленными в деревянные рамы. Сквозь них и неплотно задернутые куски выцветшей материи проникает световое излучение Солнца...

Человек на койке у окна, с бинтом на глазу и загипсованной рукой, вяло жаловался кому-то.

— Я им говорю: болит же ночью, дайте на ночь чего-нибудь! А они: врач прописал. В смысле: что прописал, то и даем. Так врач-то прописал еще три дня назад, я тогда не отошел еще. А сейчас болит. Хорошо, к вам вот дочь ходит, а если человек один? В киоск аптечный пошел, там чепуха одна. Анальгин не помогает. Пенталгин тоже, а выпить две или три таблетки не могу, я дурею как-то от него. Баралгин не помогает. Кеторол тоже не помогает, его не в таблетках надо, а колоть. И на ночь, я ночью спать не могу уже совсем.

Голос человека был скучен и бесцветен, и М. М. не было его жалко, хотя тот страдал. Некоторых людей почему-то никогда не жалко. Они скучно живут и скучно умирают. Они даже страдают скучно.

У М. М. тоже болит — голова. Но он будет терпеть. Ему надо выкарабкаться.

Он все помнит. Налетел кто-то, ударил, толкнул. Принял за другого, ошибся, это неважно. Важно: применил насилие, не разобравшись. Почему? Да потому, что у М. М. вид жертвы, вид человека, с которым можно так поступить. И сам М. М. подтвердил это еще до того, как все случилось: побежал. Ведь побежал сразу же, как только увидел погоню, не рассуждая. Именно такие действия и проясняют твою собственную суть.

Вот и кончились мучения, кончились вопросы. Он обманывал себя. Он в тайном тщеславии, не признаваясь себе, считал себя частью режима, оккупантом, он чувствовал себя пусть скромным, рядовым, но властителем в этой жизни. Или, допустим второй вариант, считал себя все-таки пособником. Тоже не признаваясь себе. Все, хватит. Он — оккупированный, жертва, с ним можно поступить как угодно.

А вот не как угодно, и он это докажет. Он вступит теперь в борьбу. Он не даст им покоя. Он не оставит без внимания ни одной мелочи. Не потому, конечно, что надеется на победу в неравной борьбе. Но кто-то ведь должен разъяснить людям, что они оккупированы. Вот он и разъяснит — словами и делами.

Для этого нужно выжить. Здесь в этом никто не заинтересован. Вряд ли стоит надеяться на то, что их заботит статистика смертности. Он слышал, как это делается: выписывают больного непосредственно перед тем, как ему загнуться.

В палату вошла женщина в белом халате, которую обычно называют медсестрой, то есть медицинской сестрой. Как всегда, слово прикрывает правду: она не сестра. И не медицинская. Она служащая здесь женщина, надевающая на время службы белый халат. Женщина принесла химические соединения и вещества, действующие на организм человека тем или иным образом, т. е. лекарства. Человек с глазом и рукой завел свою унылую песню про обезболивающее, женщина что-то отвечала. И вот подошла к М. М. Он напрягся. Она положила на тумбочку четыре таблетки: две маленькие, белые, одну побольше, желтоватую, и одну совсем большую, оранжевую, в оболочке.

— Что это? — спросил М. М.

— Что назначено. Пейте. Воды дать? Вы вставать пробовали?

— Еще нет. А все-таки — что это?

— Не беспокойтесь, не отравят. Я же говорю, по назначению врача.

— Это я понимаю. Но лекарства по этому назначению кто выбирал?

— Я, кто же еще, — сказал женщина, взяла стакан с тумбочки забинтованного больного, сполоснула его над раковиной в углу, налила воды из крана, принесла М. М.

— Но если вы их выбирали, то знаете, что это?

— Само собой. Вот тоже какой. Пейте.

Нежелание женщины сказать про лекарства показалось М. М. подозрительным. Но он не хотел выглядеть сварливым стариком. Он сказал:

— Понимаете, я привык знать, что я употребляю. Нормальная привычка, не правда ли?

— Это вы дома привыкли, а тут больница, — ответила женщина. Но снизошла и разъяснила: — Обычные таблетки: от головы, от давления, оно высокое у вас.

— Раньше не замечал.

— В больнице все заметите! — гарантировала женщина, намереваясь уйти.

М. М. торопливо размышлял, что делать. С одной стороны, прямо вот сейчас начать противодействовать режиму во всех его проявлениях, в том числе и в данном конкретном, означает обнаружить себя. С другой, когда и начинать, если не сейчас?

— Минуточку! — сказал он женщине. — Нельзя ли все-таки поподробней? Что значит — от головы?

— А то и значит! Стукнулся головой об асфальт и еще спрашивает!

— Это я чувствую, — притронулся М. М. к голове, которая была забинтована, как у того, кто жаловался на плохое обезболивающее. — Но что у меня там? Ушиб? Ранение? И все-таки объясните, от головы — это чтобы не болела? Или обеззараживающее? Или чтобы сосуды не сужались?