Книга Марш-бросок - Сергей Соболев

Сейчас его не интересовал ни скромный мемориальный комплекс, устроенный здесь в память о десятках тысяч расстрелянных в Бутове, преимущественно в 1937 и 1938 годах, ни возведенная здесь сравнительно недавно церковь, в которой шли поминальные службы о невинно убиенных, тела которых нынче покоятся в огромных рвах, засыпанных землей. Ему нужен был именно Петр Леонтьич, и он знал, догадывался, в каком именно месте его можно отыскать.

И действительно… Едва только Швец вышел на берег водоема – берега поднимались здесь на три-четыре метра, кое-где они были пологими, кое-где обрывистыми, – как на противоположном берегу, метрах в трехстах через озерцо, заметил человеческую фигуру. Силуэт был особенно хорошо виден на фоне кирпично-красного строения, довольно древнего на вид, обнесенного оградой, которое местные называют не иначе, как «крепость»…

Валера двинул в обход, по тропинке, вихляющей вдоль берега, заросшего кустарником, при этом стараясь не терять из виду фигуру человека, который, как он сейчас уже отчетливо видел, сидел на стволе поваленного дерева… Пока шел по улице, снял пиджак – майское солнце уже заметно припекало; но здесь, у водоема, было как-то прохладно и даже стыло, так что он снова надел его.

Мужчина, сидящий на берегу, одет почти по-зимнему: в теплую куртку с откинутым на спину капюшоном, застегнутую до горла, на ногах мужские полусапожки на липучках. Плешивую, с седыми прядками на висках голову прикрывает старомодного вида берет. Глаза, упрятанные в глубоких впадинах под седыми кустистыми бровями, были красными и влажными. Что тому причиной – бессонница, алкоголь или ветерок, дувший ему в лицо, – Швец мог лишь гадать…

В сущности, он был еще не старым мужчиной – что такое шестьдесят пять лет? Но порой, как вот сейчас, когда он, ссутулившись, неподвижно смотрел на воду, Леонтьич выглядел столь же древним, что и строение у него за спиной…

– Здравствуйте, Петр Леонтьевич! – подойдя поближе, поздоровался Швец. – А я вас опять вычислил… Ну что, узнали меня?

– А, это ты, служба… – На лице, заросшем трехдневной щетиной, возникло некое подобие улыбки. – Опять моя Анна подняла всех на ноги? О-от же дура.

– Леонтьич, как хотите… но я по вашу душу. Третьи сутки как вы ушли из дому. Близкие вот ваши беспокоятся…

– Дура! – громко, как выстрелил, сказал Леонтьич. – Спит и мечтает, чтоб я поскорее сдох! Опеку на надо мной оформила, как же! Живут в моей квартире, которую я получил еще при Юрии Владимировиче… Хотят меня в психушку сдать, да… Но живы еще мои друзья, мои коллеги… они не позволят… не позволят! Да это они… вы все – как раз ненормальные, Анна моя и все молодые вроде тебя! А я, служба, в порядке, в полном порядке… Водку будешь со мной пить?

Только сейчас Швец заметил у его ног опорожненную наполовину бутылку водки с закрученной пробкой и надвинутой на горлышко граненой стопкой. И тут же ощутил исходящий от Леонтьича запах алкоголя.

– Я на работе, – сказал Швец. – Не положено мне, Леонтьич. А вот пивка за компанию с вами выпью.

Банка пива уже успела согреться у него в руке – он прикупил в киоске по дороге, – так что он слегка пожалел, что не выпил его раньше.

Дернув за «козырек», Швец открыл банку и жестом предложил ему угоститься. Но Леонтьич отрицательно качнул головой… и сам налил себе стопарь водки.

Леонтьич поднял рюмку:

– Давай, служба, выпьем… за хорошие времена!

Отойдя чуть в сторонку, Швец позвонил по сотовому в управление, чтобы выслали в Бутово машину: за ним и за Леонтъичем. Дежурный заверил, что транспорт будет на месте уже через полчаса.

Переговорив с конторой, Валера вернулся к Леонтьичу. Уселся на поваленное дерево, но не так чтобы рядом. Леонтьич молчал, глядя куда-то за горизонт; Швец, не зная, о чем говорить, также хранил молчание.

Петр Леонтьевич, по крайней мере в последние годы, был мужчиной тихим, смирным, но с тараканами в голове. Проживает он в четырехкомнатной квартире на Кутузовском проспекте совместно с семьей своей падчерицы Анны Тимофеевны; последняя несколько лет назад оформила над ним опеку и приватизировала квартиру, выделенную когда-то «Юрием Владимировичем» (надо полагать, Андроповым) – ее отчиму, в свою собственность. Швец знал о нем немногое… Знал, что Леонтьич служил в КГБ и что вроде бы он был адъютантом или помощником Цвигуна, генерала армии, родственника Брежнева и первого зама самого Андропова на посту председателя Комитета госбезопасности. В начале восьмидесятых его начальник вроде бы застрелился. Анна Тимофеевна, когда он был у них в доме в последний раз, проговорилась, что у отчима в восемьдесят втором году был нервный срыв, повлекший за собой лечение в психоневрологическом диспансере; после чего последовало увольнение в запас в звании полковника госбезопасности… А ведь именно в восемьдесят втором произошел несчастный случай с Цвигуном… Размышляя над всем этим, Швец предположил, что Леонтьич, опасаясь «оргвыводов», сам залег в «дурку»… Так оно было на самом деле или нет, не суть важно. Сейчас у этого человека действительно случаются «затмения»… определенно, не все у него в порядке с головой.

Обычно он – Леонтьич – сидел в кресле и жил себе тихо, как гриб. Но порой исчезал из дому, руководствуясь какими-то собственными соображениями. Леонтьич был не первым подобным типажом в практике Швеца – существует множество причин, по которым люди, молодые и старые, уходят, даже бегут из дому, а потом еще и прячутся от своей родни, – начиная от семейного конфликта и заканчивая скрытым до поры нервным недугом или тяжелой наркозависимостью. Но Леонтьич был самым ярким, экзотичным образцом из всех, кого знал Валера… Экс-гэбист водил дружбу с теми, кто ошивается или подрабатывает возле городских кладбищ, выпивал с какими-то знакомыми ему бомжами и с ними же в каких-то закутках и брошенных строениях спал… И еще он любил наведываться в Бутово, сидя у водоема или в другом месте, откуда видны крепость и ближние окрестности.

– Почему, почему… почему мне господь не дал детей? – послышался вдруг глухой, чуть надтреснутый голос. – Нет, не чужих, а своих, плоть от плоти?.

Что-то в прозвучавшем только что голосе, в самом тоне, было такое, что Валеру мороз по коже пробрал.

– У Абросимова были дети… даже двое! У моего отца был я. Вот… даже у них были детки! А я… а мне-то… мне – за что?!

Не зная, как себя вести, Швец потянулся за сигаретами, щелкнул зажигалкой, закурил… Расстрельный тридцать седьмой Леонтьич застать не мог; вернее сказать, он родился именно в ту пору, когда здесь, в Бутове, расстреливали ежедневно, массово, по спискам.

В прошлый раз, месяца четыре назад, он разыскал экс-гэбиста, малость повредившегося мозгами, здесь же, в Бутове. Вообще-то Леонтьич и сейчас, хотя сильно не в форме, особенно не треплет языком. Но тогда он молол, разговаривая сам с собою, всякую всячину, не обращая внимания на молодого человека в цивильном, который, как и сейчас, дожидался, пока за ними не пришлют машину… Из услышанного тогда можно было сделать вывод, что Абросимов был здесь, на полигоне в Бутове, какой-то крупной шишкой. Что он лично участвовал в расстрелах и что его до жути здесь все боялись. По-видимому, все же дело обстояло в конце сороковых или в начале пятидесятых годов, когда здесь, хотя и не так массово, как прежде, тоже исполняли (тех, кто служил в ОГПУ-НКВД в тридцатых, почти целиком зачистили еще до войны). Здесь же, на закрытом чекистском объекте, несколько лет служил отец Леонтьича и тоже, кажется, был отнюдь не рядовым гэбистом. А с ними, с офицерами госбезопасности, здесь проживали также и их семьи…