Книга Пароль не нужен - Юлиан Семенов

— Что ты! — усмехнулся Тимоха. — Русского сердиться царь отучил. Он все больше обижается, русский-то. Другу пошепчет, жену отлупит, самогонки поддаст — вот и вся недолга.

— Занятно говоришь.

— Обычно говорю. Сам из каких?

— Отец ученый был.

— А молчалив ты. Многие ваши, те, что не от земли, говорливы больно. А ты слушаешь. Хорошо это.

— У древних китайцев книга такая была. Лао Цзы. Книга главного учения. А главное учение — это наука о пустоте. Смысл прост: в каждом человеке должна быть пустота, чтобы принять мнение других, даже если это мнение противно твоему. Все равно это обогатит тебя, сделает более широким в суждении и более подготовленным в борьбе за свое, во что ты веришь.

— Выходит, если белые эту самую китайскую трехомудию, усвоят, значит, мир настанет?

— Черт его знает, — весело удивился Владимиров, — как-то я не думал об этом. Во многом люди разобрались, а вот в том, кто начинает войны и кто заключает миры, до сих пор не могут порядка навести.

— А как его навесть?

— Дать людям свободу.

Костер погас. С ручья поднялся туман. Он висел зыбким, но плотным облаком, растекался, делаясь из серого белым. Выпь теперь ухала совсем рядом. Осока по берегам ручья серебрилась каплями росы.

Владимиров лег на теплую землю, закинул руки за голову, мурлыкал что-то тихое и протяжное.

— Тимох, звезды считать умеешь? — спросил он внезапно.

— Много их, до хрена по небесам рассеяно.

— Если вернусь — научу звезды считать. Может статься, я к тебе скоро вернусь — и не один, а с твоими бывшими знакомыми.

— Примем, угостим, а как иначе… Ну а звезд на небе сколько?

— Я насчитал двести восемьдесят пять. А мне надо семьсот семьдесят семь — обязательно.

— Зачем?!

— Индусы говорят: три семерки — самое счастливое число. Вот и стараюсь.

КАМЕРА ВЛАДИВОСТОКСКОЙ ТЮРЬМЫ

Васильев очнулся после допроса только на второй день. Сначала он лежал не двигаясь, тело свое казалось ему легким и крохотным. В голове звенело, и он подумал, что все случившееся с ним было во сне. Но когда он попробовал подняться с пола, боль свела спину, он замычал и на минуту потерял сознание. А снова открыв глаза, увидел над собой, словно через пелену, расплывчатые лица товарищей из подпольного губкома.

— Какое сегодня число? — спросил он, с трудом разлепив толстые разбитые губы.

— Восьмое, — ответили ему.

Васильев весь затрясся, будто агония пришла, и стал повторять:

— Не может быть, не может быть, не может быть…

Он вспомнил, как Суходольский вперемежку с вопросами о подполье и типографии несколько раз спрашивал о московском госте. А он, Васильев, должен был московского гостя встретить на вокзале восьмого, в девять утра, то есть сегодня.

— А сколько времени? — прохрипел он.

— Половина одиннадцатого.

— Ночи?

— Ночи.

— Сегодня никого новых в тюрьму не привозили?

— Никого.

— Точно знаете, товарищи? — приподнявшись на локтях, спросил Васильев.

— Совершенно точно, последний арест был вчера, девочек из типографии забрали.

Васильев рухнул на пол, и какое-то подобие улыбки прошло по его лицу. В горле у него забулькало, и он, повернувшись на бок, зашелся предсмертным кашлем.

«Слава богу, — подумал он, отдышавшись, — они москвича не встретили, значит, я молчал, когда в беспамятстве был, значит, все хорошо…»

— Воды, — попросил Васильев хрипло, — вроде бы кончаюсь я, товарищи, сердце у меня холодеет. Вы только держитесь, вы держитесь, тогда все будет как надо, иначе каюк…

Он говорил быстро, а левой рукой все над собой шарил и пальцами шевелил — окровавленными, с синими подушечками вместо ногтей.

РЕСТОРАН «ВЕРСАЛЬ»

В зале было шумно. За столом сидели люди друг друга знающие, поэтому царила здесь обстановка непринужденной веселости, дружества и приятельской открытости. На сцене певец, загримированный под Вертинского, пел слишком громко и очень уж картинно ломал длинные свои пальцы — хруст во время музыкальных пауз был слышен в зале: закрой глаза — будто сапогами по сухому валежнику.

Возле сцены — столик для особо почетных гостей. Здесь Николай Иванович Ванюшин, профессор Гаврилин с дочкой Сашенькой и главный режиссер театра «Ко всем чертям» Ефим Михайлович Долин.

Певец на сцене обхватил голову руками, простонал:

Птичка божия не знает

Огорчений никогда.

Антихрист собакой лает

Без особого труда…

Долгу ночь в подполье дремлет.

Солнце красное взойдет,

Антихрист, геенне внемля,

Встрепенется — и орет!

За весной, красой природы,

Лето красное бежит,

Пляшут красные уроды,

А в дуду играет жид!

Ефим Михайлович Долин, засмущавшись, покашлял и, чтобы разрядить неловкость, первым зааплодировал.

— Все же, господа, — чересчур игриво сказал он, — я, иудей, признаю справедливость в дележе нашего племени на евреев и жидов. Всякие Троцкие и Керенские — чем не жидоморды?! А кто посмеет сказать о господине Абрамовиче что-либо, кроме как: еврей?

— Я, — хмыкнул Ванюшин. — Дерьмо ваш Абрамович! Сам кашу заваривал, а теперь всем за границей в жилетку плачется. Дрек! И ты, Фима, сволочь. Пусть бы при мне кто посмел про россиянина хоть словечко обидное сказать! Я б немедля глотку перегрыз. А ты изгиляешься перед нами, своих соплеменников продаешь хуже любого черносотенца. Так себя потаскухи ведут, Фима, дешевки притом.

— Когда вы начнете браниться по Далю, — сказал профессор Гаврилин, — заранее предупредите, я уведу дочь.

— Сашуля, — рассмеялся Ванюшин, — ваш папа — ханжа. Вы у нас единственная одаренная поэтесса, вам не надо бояться гримас жизни, вам их надо видеть. Вот, например, на всех заборах каждую ночь теперь появляются такие призывы, начертанные рукою юных мужей, что мне, знатоку российского, мудрого и целесообразного мата, и тому завидно. А папа, верно, велит вам проходить мимо этих образчиков народной мысли с закрытыми глазами. Родители, родители… Прохиндеи и лжецы.

— Коля, вы зачем этак-то?

— Любил барин нотации читать.

— Я нотации читаю лакеям, — жестко возразил Гаврилин, — когда мне подают пережаренное мясо.

Ванюшин придвинулся к Гаврилину и жарко выдохнул — не поймешь: то ли пьян, то ли издевается:

— А вот я мяса никому не подаю, но — все равно лакей! Имеющий рубль не станет пить пустой чай, у кого десятка — потребует шашлыка на ребрышке, а кто владеет тысячами — тому подавай печатное слово! А как же? Тысяча — вот визитная карточка цивилизованного человека. А ему без триппера и скандальной хроники — жизнь не в жизнь! Скандальную хронику — а ее сущность составляет политический репортаж, публицистическая гневность и сводка с фронта, — это все ему, цивилизанту, подаю я — лакей и прихвостень! Мне платят не за талантливость, а за количество строк и запах жареного! И тебе, профессор, тоже. А Долину — подавно. Он такие вонючие пьесы ставит — просто тошно. Зато меценатам нравится. А что есть меценат? Оно есть некультурная сволочина, которая позволяет себе судить обо всем и советы давать всем, потому как может платить.