Книга Мезенцефалон - Юрий Бригадир

Вот, кстати… Почему, когда пишут об алкоголиках, всегда у них мутные глаза? Ну что за хрень? Какие такие – мутные? Это ж, блядь, катаракта какая-то, натуралисты вы хреновы. Где ж глаза мутные бывают? Вот у собаки моей были мутные глаза, и даже белым все затянуло, как в фильме ужасов. Так там понятно. Токсоплазмоз, помутнение. Я ей стекловидное тело колол две недели. И стали глаза опять – что солнышко. Карие такие светящиеся глаза. Так то болезнь. А у алкаша откуда, на хуй, болезнь?

Вы вообще видели больного алкоголика? Ну, покалеченного – бывает. С синяком – святое дело. С тросточкой, когда ножку подвернет, – да. Это ж образ жизни! К болезням он никакого отношения не имеет. Дядя Витя, годов так через десяток, умер здоровым, как свежеимпортированный апельсин. На вскрытии у него, кроме слегка раздутой печени (еще бы!) вообще ничего не нашли. Идеальный трупик для анатомического театра. Жира – ноль. Ну, чисто указкой показать – вот, типа, тут должен быть жир и даже вот его немного есть. А в целом, товарищи студенты, жир нутряной нам завсегда мешает, потому что ни хрена, я извиняюсь, из-за него не видно. А вот у этого, я извиняюсь, индивидуума, жир присутствует, но номинально. Следы. Видите, какой натюрморт. Печень, хе-хе, конечно, не фонтан. А в остальном – весьма, весьма милый труперс…

Но в тот летний день дядя Витя труперсом не был. Он катал во рту глоточек синей жидкости и ясными глазами смотрел ВНУТРЬ себя. То есть окружающие красоты его интересовали мало. Ну, то есть – вообще. Ну, как будто нет ничего и никого, и никогда не было. Так примерно пробуют коньяк знаменитые дегустаторы. Причем – язык-то длинный. На кончике – один вкус, на середине – другой. А вкус есть еще и на боковой стороне языка. В общем, пока дегустатор глоток по языку погоняет, времени ого-го сколько пройдет. А еще ж послевкусие. Это когда коньяк уже впитался, и его нет. А тень вкуса осталась. Такая резная, как от клена или от сирени в полдень. Пятна солнечные в тебя впитываются – в кожу, в волосы, в одежду, если совсем, конечно, под крону не залезешь. Тогда хрен тебе, а не резную тень. Вот у дегустатора, значит, на языке такая резная тень. Как бы ее нет. А как бы и есть.

Дядя Витя в дегустатора недолго играл. Ясные глаза вдруг стали смотреть вперед, куда надо, и заморгали, и стали конкретными, как у киллера. После чего он выдохнул и непитейную эту ни разу синеву (ровно половину) залил в себя. Запил мутной речной водой (ровно половина из стеклотары) и тогда уже, крякнув, вдохнул. Зрелище – класс! То есть меня передернуло. Я удочку выронил. Ну и, само собой, дядя Витя меня увидел.

– А, юнга, ептыть! – обрадовался моряк дальнего плавания. Он на ТОФе служил и гордился этим необычайно. Положа руку на сердце, не было у него в жизни ничего лучше. Значимей. Конкретней. Полезней. И для себя. И для социалистического, мать его, общества в целом.

Ну, перекинулся я с туманным родственничком парой ничего не значащих фраз и пошел дальше удочкой размахивать. А дядя Витя остался. Созерцать. Размышлять. Переваривать. Жара. Июль. Каникулы. У меня – школьные. У дяди Вити – вечные. Он больше никогда не работал. Ну, по закону. По трудовой книжке. За трудодни, там, или за оклад. Никогда. Стеклотару – да. Сдавал. Находил где попало и сдавал. Разгружал чего-то. Получал денежки и тут же их пропивал.

Что, скажете – зря прожил жизнь дядя Витя? А ведь, знаете, и я так когда-то думал. Вот так вот жестко считал – зря жизнь прожил туманный мой родственничек. Даже не жестко считал – жестоко. Мудак. Это я про себя. Мудак и есть. Ни одна жизнь зря не проживается. А уж тем более человека, никогда никого не обидевшего. А уж тем более, тем паче – человека, отслужившего четыре года на ТОФе. Вечная ему память.

А?

Как умер? Да никак. И не умирал даже специально и подвигов никаких не совершал. Вот, как я уже рассказывал, шла через весь город теплотрасса. Минус тридцать мороз. И где-то авария. Хрен его знает, где там авария, – город большой. Узел какой-то вымерз на хрен. Оно и понятно. В минус пятнадцать аварии не случаются. Повода нет физического. А в минус тридцать – сплошь и рядом. И вот вылетает этот узел на хрен и возникает серьезная опасность всему городу. Дядя Витя спит, обняв трубу, и созерцает. А Советского Союза уже нет. Партии нет. Вообще – кого ебать, непонятно, а главное – кто будет ебать за аварию – тоже непонятно. В советское время сразу бы нашли. А тут – нет.

Пока разбирались – еще сигнал. Где-то что-то еще раз перемерзло, уже разбираться совсем некогда. И кто уж приказ дал – не знаю, но отопление выключают и экстренно воду сливают. Труба, которая завсегда всю зиму горячая была, вмиг похолодела, задубела даже. И к ней, созерцая и медитируя, приморозился к утру дядя Витя. Ну, мук он никаких не испытывал. Не орал и не требовал к себе санитарок. Замерз просто – и все. Фактически в эмбриональной позе. Ну, почти эмбриональной. В ней, говорят, отходить – одно удовольствие. В общем, этих гедонистов поутру нашли четыре штуки – и трое без документов.

Дядю Витю вообще случайно опознали. У него в кармане какая-то справка была. Из которой следовало, что он – дядя Витя. В общем, было кому сообщить. А остальные трое так безвестными в рай и пришли. А куда ж еще-то? В рай, конечно. Зла они не творили. А это, по большому счету, самое стопроцентное добро в мире.

Ну вот. В общем, не важно, правильно ли жил дядя Витя. В конце концов, я тоже… это… неизвестно, правильно ли живу. Живу, аж иногда самому противно. То ли правильно… то ли нет.

И вот, значит, показал мне тогда дядя случайно вещь, которая по-умному называется спиртосодержащая жидкость, а по-народному, по-глупому то есть – коньяк с резьбой.

Тогда я, конечно, внимания никакого не обратил. Ну, мелькнуло и мелькнуло. Ну, пьет дядя Витя гадость неожиданно красивого цвета. Ну, значит – надо. Он взрослый, он моряк, ему виднее. Может, это у него ностальгия такая по синему-пресинему морю.

Я вспомнил об этом через лет десять, когда надо было похмеляться, а похмеляться, значит, нечем, а похмеляться, значит, надо, и это все так вот тут, в голове засело, занозой такой страшной, из виска в висок, что я пошел в промтоварный отдел и купил там на сорок копеек знакомый пластиковый бутыль. Полиэтиленовый, наверное. Точно не скажу – пластмасс много, и все высокомолекулярные…

И пришел домой, и мне тогда повезло.

Я остался жив…

А остался я жив не потому, что вовремя похмелился. Это все в данном случае не имеет значения. А потому, что спирт в нитхиноле был этиловый.

Н-да.

А вот вы спросите, а какой еще бывает спирт в нитхиноле, и вот вам сейчас будет смешно, а мне, задним ходом, страшно.

Когда-то нитхинол был только на этиловом спирту. Ну, в период развитого социализма, в самый его расцвет. Этиловый такой, технический.

Вы вообще пили нитхинол? По глазам вижу – не все. Это такая синяя… ярко-синяя жидкость. В ней есть спирт. Не столько, конечно, сколько в водке. Но и не столько, сколько в вине. Конечно, точно не скажешь, и на этикетке не написано. Но по ощущениям – градусов двадцать пять. Там еще есть нашатырный спирт – это чувствуется. И вот эта самая синяя составляющая. Возможно, еще какие-то мыльные добавки или ПАВ. Поверхностно-активные вещества, расшифровываю. Говорить о том, что это амброзия, я не буду. Ну, не амброзия это. Более того – даже не напиток.