Книга Гамбара - Оноре де Бальзак

Он встал и вынес в соседнюю комнату свечи, и прежде чем опять сесть за фортепьяно, выпил полный бокал жиро — сардинского вина, в котором таится столько же огня, сколько зажигают его старые токайские вина.

— Видите ли, — начал Гамбара, — эта музыка недоступна неверующим, так же как и тем, кто не знает любви. Если вам не привелось в жизни изведать мучительные борения со злым духом, который отводит вас от цели заветных ваших стремлений, готовит печальный конец самым светлым вашим надеждам, — словом, если вы никогда не слышали, как злорадно хохочет дьявол в этом мире, — опера «Роберт» произведет на вас не больше впечатления, чем «Апокалипсис»[25]на людей, полагающих, что все кончается вместе с ними. Если вы несчастны и гонимы, вы поймете образ Бертрама — духа зла, этой чудовищной обезьяны, которая ежеминутно разрушает дело господне; если вы представите себе, что он мог не то чтобы полюбить, но силой овладеть женщиной божественной чистоты и прелести и, познав благодаря этой женщине радости отцовства, до такой степени возлюбил своего сына, что предпочитает видеть его близ себя навеки веков несчастным, чем наслаждающимся вечным блаженством в божьем раю; и если вы вообразите себе, как душа матери реет над головою сына, чтобы вырвать его из сетей соблазнов, какими его опутывает отец, вы и тогда получите лишь слабое представление об этой огромной поэме, которой немногого недостает для того, чтобы она могла соперничать с «Дон-Жуаном» Моцарта. «Дон-Жуан» выше ее, совершеннее — я с этим согласен: «Роберт-Дьявол» олицетворяет отвлеченные идеи, а «Дон-Жуан» вызывает волнения чувств. «Дон-Жуан» еще и поныне остается единственным музыкальным произведением, в котором соблюдено верное соотношение между мелодией и гармонией: только в этом и кроется тайна его превосходства над «Робертом», ибо музыка «Роберта» богаче. Да и к чему сравнивать? Оба эти творения прекрасны, каждое своей особой красотой. Меня, не раз стонавшего под ударами дьявола, музыка «Роберта» взволновала сильнее, нежели вас; на мой взгляд, в ней есть и широта и сосредоточенность. Право же, благодаря вам я побывал в мире мечтаний, где все ощущения обостряются, где вселенная возникает перед нами в своей беспредельности, и мы чувствуем, как мы ничтожны перед нею.

Несчастный композитор умолк на мгновение.

— Я все еще трепещу, — заговорил он затем. — Да, я трепещу, вспоминая о четырех тактах литавр, от которых у меня все оборвалось внутри. Ими начинается короткая, резкая интродукция, в которой солируют тромбон, флейта, гобой и кларнет, потрясая душу, рождая в ней фантастические картины. Ах, это анданте в до минор!.. Оно подготовляет тему вызывания душ в аббатстве и возвеличивает всю эту сцену, возвещая предстоящую чисто духовную борьбу... Я весь дрожал!

Уверенной рукой Гамбара ударил по клавишам и мастерски развернул тему Мейербера своими вариациями, излияниями страдающей души. Он играл в манере Листа. Фортепьяно, казалось, превратилось в оркестр, а сам он был в эти минуты олицетворением гения музыки.

— Вот стиль Моцарта! — воскликнул он. — Смотрите, как этот немец манипулирует аккордами, какими искусными модуляциями он вводит тему ужаса и приходит к доминанте, в той же тональности! Я слышу голоса преисподней! Занавес поднимается. Что я вижу? Незабываемое зрелище, которое не назовешь иначе, как инфернальным — оргия рыцарей в Сицилии. А этот хор! В его вакхическом аллегро разбушевались все страсти человеческие. Пришли в движение все нити, за которые дьявол дергает нас, своих марионеток! Вот она, та особая радость, опьяняющая людей, когда они пляшут на краю бездны. Головокружительное ощущение! Безумцы сами его ищут. Сколько движения в этом хоре! И вдруг на его фоне выделяется мелодия в соль минор, выражающая наивную и мещанскую, житейскую действительность: раздается такая простая ария Рембо. На мгновение мне освежила душу песня этого славного человека, сына зеленой и плодородной Нормандии, пришедшего напомнить о ней Роберту среди оргии. Нежная мелодия, в которой изливается любовь к милой родине, струится серебристым ручейком в этом мрачном начале. Потом идет чудесная баллада в до мажор, сопровождаемая хором; эта баллада так хорошо передает сюжет. И тут же гремит ария: «Я Роберт!» В ярости сюзерена, оскорбленного своим вассалом, уже есть какая-то нечеловеческая злоба, но сейчас она стихнет, — на сцене появляется Алиса, и ее партия, это аллегро в ля мажор, полное движения и грации, навеет на Роберта воспоминания детства. А вы слышите крики невинного создания, невинного и уже преследуемого, лишь только оно вступило в круг действия этой инфернальной драмы? «Нет! Нет!» — пропел Гамбара, умевший исторгнуть певучие звуки из самого чахоточного фортепьяно. Сколько волнения вызвали у Роберта мысли об отчизне! Вновь расцвели в его сердце воспоминания детства. Но вот встает тень матери, пробуждая чистые, благоговейные чувства, слышится прелестный романс в ми мажор, воодушевленный религией. Как прекрасно дано его гармоническое и мелодическое развитие!

И в небесах и на земле

Мать за него воссылает молитвы.

Начинается борьба меж неведомыми силами и тем единственным человеком, который может им сопротивляться, ибо в его крови горит адский огонь. И, чтобы вы знали это, великий композитор отмечает выход Бертрама: в оркестре звучит ритурнель, напоминающая о балладе Рембо. Какое тонкое искусство! Какая связность всех частей! Какая мощь в построении музыки! Под нею прячется дьявол, он весь трепещет от радости... Алиса в ужасе: она узнает дьявола, того самого, которого архангел Михаил повергает на иконе в ее деревенской церкви. Возникает борьба двух начал. В музыке эта тема развивается, проходя через разнообразнейшие фазы! Вот оно, противоположение, необходимое для каждой оперы, здесь оно ярко выявляется превосходным речитативом, достойным Глюка. Происходит диалог между Бертрамом и Робертом:

Ты никогда не узнаешь, как беспредельно тебя я люблю!

Ах, эта дьявольская партия в до минор, этот грозный бас Бертрама! Совершается разрушительная работа, которая сломит все усилия Роберта, человека бешеного темперамента. По-моему, тут все вызывает ужас. Привлечет ли преступление преступника? Станет ли он добычей палача? Угасит ли несчастье гений художника? Убьет ли болезнь больного? Оградит ли христианина от искушений ангел-хранитель? Но вот финальная сцена — сцена игры, когда Бертрам терзает своего сына, вызывая в нем жесточайшие волнения. Роберт разорен, он кипит гневом, жаждет все сокрушить, всех уничтожить, все предать огню и мечу. Бертрам видит в нем истинного своего сына, теперь Роберт похож на него. Какая жестокая веселость в арии Бертрама: «Мне смешны твои удары»! И как великолепно венецианская баркарола оттеняет этот финал! А какие смелые переходы в музыке, когда на сцене снова появляется вероломный отец и снова вовлекает Роберта в игру! Эта сцена чрезвычайно трудна для исполнителей, — ведь они должны почувствовать в глубине сердца темы, данные композитором, и, подчиняясь его требованиям, передать широту его замысла. Только любовь можно было противопоставить мощной симфонии голосов, в которой вы не найдете монотонности, применения одного и того же приема: она пронизана единством и полна разнообразия — свойства, характерные для всего великого и естественного. Я вздыхаю с облегчением: я перенесен в высокие сферы, я при дворе прекрасной властительницы; я слышу пленительные своей свежестью и легкой грустью короткие арии Изабеллы и хор женщин, разделенный на две группы, — в их перекличке немного чувствуется подражание мавританским песням Испании. В этом месте грозная музыка смягчается, словно стихает буря; наш слух ласкают томные звуки, и наконец раздается нежный, игривый дуэт, прекрасно модулированный и нисколько не похожий на предшествовавшие музыкальные моменты. После бурных сцен, разыгравшихся в лагере искателей приключений, музыка живописует любовь. Спасибо, поэт! А то, право, сердце бы не выдержало. Кабы мы тут не срывали маргариток французской комической оперы да не услышали мягкой шутки женщины, которая умеет любить и утешить, мы бы не выдержали тех грозных, низких аккордов, при которых внезапно появляется Бертрам и отвечает сыну: «Если я тебе дозволю!..» — когда Роберт обещает своей обожаемой принцессе сразить врага оружием, которое она ему вручила. Какие сладостные надежды лелеет игрок, исправленный любовью, любовью прекраснейшей женщины, — ведь вы видели эту пленительную сицилианку! Он взирает на нее взглядом сокола, настигшего свою добычу. (Ах, каких исполнителей нашел композитор!) Но надеждам человека ад противопоставляет свои собственные чаяния в изумительной арии «Тебе ль, Роберт Нормандский?..». Разве не вызывает у вас восхищения глубокий, мрачный ужас, коим проникнуты протяжные, низкие звуки арии «В ближнем лесу»? Тут все очарование «Освобожденного Иерусалима», а в этих хорах с испанским ритмом и в темпе марша оживают времена рыцарства. Сколько своеобразия вносят в это аллегро модуляции четырех настроенных в лад литавр! Сколько изящества в этом созыве на турнир! Здесь все движение жизни тех героических времен, душа увлечена, ты словно читаешь рыцарский роман и поэму. Повествование закончено; кажется, что все возможности музыки исчерпаны; ничего подобного ты никогда не слышал, а меж тем тут все сводится к одному. Жизнь человеческая предстала перед нами в одном и единственном ее смысле. «Счастлив я буду или несчастен?» — спрашивают философы. «Ждут меня вечные муки или спасется душа моя?» — спрашивают христиане.