Книга Альбер Саварюс - Оноре де Бальзак

— Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний, povero mio, — ответила Франческа. — Сегодня для нас праздник, мы вне опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы. О сага patria![11]

Эти слова вызвали слезы у Джины.

— Еще одна зима, и я умерла бы здесь! — заметила она.

— Бедная сицилийская козочка! — воскликнула Франческа, проведя рукой по голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в ней и не было любви.

Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя желанием вернуться как можно скорее.

Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца, прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек маскирует свои настоящие чувства.

— Вот мой муж в его истинном облике, — сказала важно Франческа.

— Но это совсем другой человек, — возразил озадаченный Родольф.

— Совсем другой, — подтвердил книготорговец. — Я играл комедию, ведь я прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti.[12]Все, чему даешь себе труд научиться в молодости, даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить. Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для меня средства к жизни?

Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного, приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и настороженно молчал, как человек, которого провели.

— Che avete, signer?[13]— простодушно спросила его Франческа. — Разве наше счастье огорчает вас?

— Но ваш муж еще молодой человек! — шепнул он ей на ухо.

Она залилась смехом, таким искренним и заразительным, что Родольф еще более смутился.

— Ему всего лишь шестьдесят пять лет, если хотите знать, — сказала она. — но, уверяю вас, это еще довольно… утешительно.

— Мне не нравится, что вы подшучиваете над святостью любви, условия которой поставили сами.

— Zitto! — воскликнула итальянка, топнув ногой и оглянувшись, не слушает ли их муж. — Никогда не нарушайте спокойствия души этого славного человека, чистосердечного, как ребенок: я делаю с ним все, что хочу. Он под моим покровительством, — прибавила она. — Если бы вы знали, как великодушно мой муж рисковал и жизнью и богатством из-за моего либерализма! Ведь он не разделяет моих политических взглядов. Разве это не любовь, господин француз? Но такова уж вся их семья. Та, которую любил младший брат Эмилио, изменила ему с красивым молодым человеком; мой деверь пронзил себе сердце кинжалом, сказав своему камердинеру за десять минут до смерти: «Я мог бы убить соперника, но это слишком опечалило бы mia diva».[14]

В эту минуту Франческа казалась необычайно привлекательной: в ее поведении смешивались и благородство, и шутливость, и серьезность, и ребячливость. За обедом и в течение остального вечера царило веселье, объяснявшееся возвращением четы эмигрантов на родину, но огорчавшее Родольфа.

«Неужели она легкомысленна? — спрашивал он себя, возвращаясь в дом Штопферов. — Но она приняла участие в моей скорби, а я не разделяю ее радости!»

Родольф стал укорять себя, оправдывая эту женщину, сохранившую всю непосредственность девушки.

«В ней нет ни малейшего притворства, она вся отдается настроению минуты, — сказал он себе. — Разве можно ожидать от нее, чтобы она вела себя, как парижанка?»

И другой день и следующие, целых три недели, Родольф проводил все свое время в доме Бергманов: он невольно наблюдал за Франческой, хотя и не собирался этого делать. Иногда любовь не может обойтись без анализа. Молодой француз увидел, что Франческа неосторожна, как молодая девушка, и непосредственна, как женщина, еще никем не покоренная, которая иногда борется с любовью, а по временам не противится ей. Старик обращался с нею, как отец с дочерью, и Франческа явно испытывала к нему глубокую признательность, инстинктивно пробуждавшую в ней благородство. Эти отношения, эта женщина представляли для Родольфа непостижимую загадку, которую ему все более и более хотелось разгадать.

Последние дни были полны тайной радостью, смешанной с печалью, протестами и маленькими ссорами, имевшими для Родольфа и Франчески еще больше прелести, чем часы мирного согласия. Все больше и больше его пленяло чистосердечие любви, лишенной рассудочности, верной себе во всем, любви, уже способной вызывать ревность даже из-за пустяков!

— Вы очень любите роскошь! — сказал он однажды вечером Франческе, выражавшей желание поскорее уехать из Жерсо, где ей многого не хватало.

— Роскошь? — возразила она. — Я люблю ее, как люблю искусство, картины Рафаэля, красивых лошадей, чудную погоду. Неаполитанский залив… Эмилио, — обратилась она к мужу, — жаловалась ли я хоть на что-нибудь, пока мы нуждались?

— Ты не была бы сама собой, если б стала жаловаться — серьезно ответил старый книготорговец.

— В конце концов ведь стремление к роскоши вполне естественно для буржуа, — продолжала Франческа, лукаво взглянув на Родольфа и мужа. — Разве мои ноги (она протянула вперед прелестную ножку) созданы для того, чтобы уставать? Разве мои руки (она подала Родольфу одну из них) созданы для работы? Оставьте нас вдвоем, — попросила она мужа, — я хочу с ним поговорить.

Старик спокойно вернулся в гостиную; он вполне доверял жене.

— Я не хочу, — сказала итальянка, — чтобы вы поехали с нами в Женеву. Это город, где любят сплетничать. Хотя я выше подобных пустяков, но не желаю, чтобы мое имя порочили, это нужно не ради меня, а ради него. Моя гордость в том, чтобы этот старик, мой единственный покровитель к тому же, мог также гордиться мною. Мы уезжаем, а вы останьтесь здесь еще на несколько дней. Когда приедете в Женеву, повидайтесь сначала с моим мужем, пусть он представит вас мне. Скроем от взоров света нашу глубокую, неизменную любовь. Я люблю вас, вы знаете, и докажу это: в моем поведении вы не заметите ничего, что могло бы пробудить вашу ревность.