Книга Греческие церковные историки IV, V и VI вв. - Алексей Петрович Лебедев

далеко не все рассказал, вероятно опасаясь навлечь на себя укоры от современников за свою откровенность. Евсевий знал, например, о распрях и других неприглядных явлениях среди пастырей церкви; он знал образцы малодушного поведения этих же лиц во время гонения Диоклитианова, но обо всем этом историк умалчивает (VIII, 2). Между тем, от современника, пишущего историю своего времени, потомки вправе требовать, чтобы он описал все — светлое и темное, без лицеприятия и совершенно откровенно. Историк опустил из виду, что он пишет не для своего только времени, но и будущего. Евсевий не поделился с читателями всеми своими сведениями о современном ему христианском мире — и таким образом, не явил собой «истинно — историка», каким называет его Эли. Евсевий, рассказывая некоторые факты, не дает объяснения, как смотреть на эти факты и чем объясняются они (например, он рассказывает, как очевидец, что в Вифаиде множество христиан сами напрашивались на мучения и смерть: VIII, 9, чего не было в других странах, но не объясняет, почему такое явление встречалось в Вифаиде, и однако ж, будучи современником и очевидцем, он без труда мог бы добраться до причин явления). Но еще более значения имеет то, что Евсевий не умел или не постарался собрать достоверных сведений о тех событиях и тех лицах, какие он описывал, как современник. Знать что-нибудь для Евсевия — значило знать что нужно для историка. Это недостаток весьма важный. Евсевий не имея точных сведений, берется писать о западном императоре Максенции; но вместо живого изображения у него выходит бледная копия с восточного императора Максимина, которого хорошо знал Евсевий, по крайней мере по слухам (VIII, 14). Всем, занимающимся историей, хорошо известно, что между Максенцием и Максимином в действительности мало общего: отношения первого, например, к христианам совсем были не похожи на отношения Максимина к этим последним. Евсевий не собрал также точных сведений о гонении в Никомидии при самом Диоклитиане, и допустил неизвинительные ошибки, так, например, он утверждает, что Анфим, еп. Никомидийский пострадал в 303 году, в то время, когда Никомидия была резиденцией Диоклитиана (VIII, 6), но на самом деле смерть Анфима последовала чуть не через 10 лет спустя, после 303 года. Анфим скончался мученически в 311 или 312 году — при Максимине[81] и т. д. Эли преувеличивает достоинства Евсевия, как историка, описавшего свое время.

Нужно сказать, что Евсевий был человек книжный. Он больше жил искусственною книжною жизнью, чем жизнью действительною. Действительность если и привлекала его внимание, то он редко был способен понять и оценить явления действительности надлежащим образом. Это он доказал как своим изображением эпохи Диоклитиана, так и эпохи Константина Великого. Книгу он умел ценить лучше и правильнее, чем историческую действительность. После этого не удивительно, если он мог по документам лучше писать историю, чем по своим впечатлениям и наблюдениям. Впрочем, таков удел всех людей науки, слишком погруженных в книги. Слишком книжный человек редко бывает хорошим наблюдателем и ценителем живого мира. Евсевий представляет собой в этом отношении внушительный пример. Там, где нет у него под руками документа, он идет ощупью и нередко ошибается.

Глава вторая

После указания источников, какими пользовался Евсевий, и замечаний, как он пользовался ими при составлении своей истории, мы должны перейти к подробному анализу самой его истории. Евсевию усвоено имя отца церковной истории. Это имя, говорит Баур, принадлежит Евсевию в том же смысле, в каком Геродот называется отцом светской истории[82]. Право на такое имя, по справедливости, остается за Евсевием. Во-первых, Евсевий действительно первый написал историю, обхватывающую жизнь христианства со всех сторон, и притом за период времени довольно значительный по своему пространству. Во-вторых, Евсевий отличается универсальностью, широтою исторических воззрений, отправляясь от которых он сводит как бы к одному фокусу жизнь и иудейства, и язычества, и христианства, поставляя центром для этих форм человеческого и откровенного богосознания — Христа, около которого он и сосредоточивает всю историю человечества.

Скажем несколько подробнее о каждом из двух указанных нами условий, дающих Евсевию право на титло отца церковной истории. Сам Евсевий смотрит на себя как на первого историка, взявшего на себя труд воспроизвести в целом картину церковно-исторической жизни с явления в мир Христа. «Наша повесть, — говорит Евсевий на первых страницах своей истории, — при самом же начале просит извинения, сознаваясь, что рассказать, как надлежит и в совершенстве, выше наших сил, потому что мы первые беремся за этот предмет и решаемся выступить на пустынную, еще не протоптанную дорогу, вознося к Богу молитву, чтобы Он был нашим путеводителем и послал нам в содействие силу Господню. А что касается до людей, то мы вовсе не видим ясных следов, которые были бы проложены ими на том же пути, кроме только незначительных сказаний, в которых так или иначе иные передали нам отрывочные сведения относительно тех времен, когда кто жил из них. Их голоса доходят да нас издалека, подобно сторожевым огням и откуда-то сверху, будто с высокой башни возвещают и предупреждают, где должно идти и как провести слово безошибочно и безопасно» (кн. I, гл. 1). Таково сознание самого Евсевия относительно задачи, за выполнение которой он принимался. Он считает себя путником, идущим по пустынной и непротоптанной дороге, где не видно никаких проложенных следов. И это сознание не есть результат просто желания — как можно более приписать себе; ибо, как мы видели раньше, в самом деле, за исключением Игизиппа и хрониста Юлия Африкана, у него ничего подготовительного не было под руками. А сочинение Игизиппа, помимо того, что оно было односторонне, т. е. касалось преимущественно судеб христианства или в среде иудейского народа или же тех городов, по которым путешествовал писатель, и потому не могло служить руководством для историка, изображающего полную историю христианства, — помимо этого оно, сочинение Игизиппа, обнимало не очень большой период времени от Р. Хр. до последней четверти II века, да и здесь нужно исключить почти целое первое столетие, сведения о котором находятся в писаниях новозаветных; и таким образом на долю самостоятельной обработки Игизиппа оставалось лишь немного более полустолетия. А мог ли подобный исторический писатель быть чем-либо иным, как не сторожевым огнем, по выражению Евсевия, лишь возвещающим, где должно идти — и никак не более. Что же касается хронографии Юлия Африкана, то если взять во внимание, что труд касался не одной церковной, а и светской истории, и что Евсевий по-видимому пользовался им очень мало, то нужно признать, что