Книга Рим и эллинизм. Войны, дипломатия, экономика, культура - Александр Павлович Беликов

скорее карательными экспедициями[262]. Значительная часть племён фактически не находились под римской властью[263].

Таким образом, длительные почти двухсотлетние контакты римлян с иллирийцами вплоть до конца Республики не привели к прочному овладению всем восточным побережьем Адриатического моря. Это оказалось задачей на будущую перспективу. Сам термин «Иллирия» – это понятие чисто географическое, единого государства здесь никогда не было, как не было и зрелой государственности. Союзы племён, максимум – рыхлые протогосударственные образования типа «царства» Тевты, лишённые внутренних цементирующих связей. Только интегрировавшись в Римскую державу, иллирийцы получили единую организацию, хотя это и была всего лишь римская провинция. Но самое примечательное при этом – достаточно быстрая романизация Иллирии, географически, экономически и даже культурно всегда более близкой к Греции, чем к Риму. Более тяготевшей к греко-македонскому, а не римскому влиянию. Это одна из немногих примыкавших непосредственно к Греции территорий, столь быстро ушедших из ареала эллинского воздействия, даже несмотря на большое количество греческих полисов в Иллирии. Ко времени издания эдикта Каракаллы о даровании гражданских прав всему свободному населению империи в 212 г. н. э. иллирийцы фактически уже стали римлянами. Это одна из наиболее привлекательных черт римской государственности – умение превращать вчерашних врагов в нынешних сограждан. Чужих – в своих. Цивилизаторская миссия Рима[264] в Иллирии несомненно присутствовала, даже на уровне смягчения нравов аборигенов, включённых в орбиту римской цивилизации. Правда, произойти это могло лишь в рамках единой Римской империи, отказавшейся от полисной замкнутости Республики. При аккультурации две различные культуры вступают в контакт и каждая заимствует культурные черты другой, но обычно это имеет асимметричный характер. Более слабая группа усваивает черты более многочисленной, богатой и мощной группы, что заканчивается ассимиляцией, и более слабая культура «адсорбируется» другой, утрачивая своё своеобразие, – таков общий смысл книги итальянского этнолога А. Миланаччо[265]. Разумеется, римская культура была выше, но в любом случае феномен столь быстрого «оримливания» варваров-иллирийцев ещё ждёт своего объяснения.

Важность II Иллирийской войны заключается и в её последствиях: отношения Рима с Македонией испортились окончательно[266], тем более что римляне потребовали выдачи Деметрия (Liv. XXII.33) – по эллинистическим понятиям, такое требование можно предъявить только зависимому или заведомо слабому государству! Филипп не мог простить Риму такого унижения. Царь энергично давил на Грецию, добиваясь подчинения, Рим мог стать существенной помехой. Теперь сама Македония не могла чувствовать себя в безопасности. Филипп понимал, что рано или поздно Рим начнёт с ним войну[267]. Царь был недоволен утверждением римлян в Иллирии и желал вытеснить их оттуда[268]. Нельзя согласиться, что «сохранить мир с Македонией не составило бы труда»[269]. Вторгшись в сферу её интересов, Рим стал врагом, и ничто не могло помешать царю начать войну в удобный момент. Сильного и опасного соседа надо было сбросить в море. Одному Филиппу это было непосильно, он ждал подходящего случая.

Разумеется, хорошие отношения с Македонией, которых в действительности Рим не имел, не были «принесены в жертву из-за ничтожной прибыли»[270]. Такая уничижительная оценка Иллирийских войн недопустима. Римляне закрепились на Балканах, завязали отношения с греками, укрепили, как казалось, восточный тыл перед решающей схваткой с Карфагеном[271]. «Желающие верно понять нашу задачу и выяснить себе постепенный рост римского могущества, должны со вниманием остановиться на этом событии» (Polyb. II.2.2). Именно Иллирийские войны следует признать началом восточной политики Рима.

Римляне имели целью ближайшие конкретные задачи. Быстро меняющаяся политическая ситуация позволяла планировать лишь на обозримое будущее (покорение галлов, запоздалая попытка остановить Баркидов в Испании, Иллирия). Сенат не всегда понимал, какие последствия могут вызвать его действия. Он, конечно, не мог предвидеть, что Филипп станет союзником Ганнибала, как и предположить, что пунийцу удастся ворваться в Италию.

Оба удара в Иллирии были нанесены в единственно возможный момент – когда Македония не могла помешать. Это не может быть случайным совпадением, очевидно, сенат был хорошо информирован о положении на Балканах. Полибий упоминает италийских «соглядатаев» в Греции (V.105.5). Позже в этолийском стане находился специальный римский уполномоченный проконсул Сульпиций (App. Mac. III.I), свежую информацию могли поставлять греческие купцы Юга Италии. Сам факт информированности подтверждает интерес к полуострову[272]. Трудно согласиться, что Рим «не имел заинтересованности»[273] в Балканах. Проявляя безразличие к Малой Азии или Селевкидам, сенат тогда и не стремился собирать о них сведения.

После покорения Италии возможность расширять свои территории была исчерпана, правительство могло поневоле заинтересоваться ближайшими заморскими землями (Сицилия, Балканы). В перспективе они могли стать объектом агрессии. Во время Иллирийских войн сенат проявлял интерес к Западным Балканам, стремился захватить здесь стратегические позиции[274]. Вслед за Ю.Е. Журавлёвым мы полагаем: Иллирийские и две Македонские войны – это последовательные этапы развития восточной политики, направленной на укрепление и расширение римских позиций на Балканах и установление союзных отношений с греческими государствами[275]. По внутренней логике развития событий это стало первым этапом всей восточной политики Республики.

В начале правления популярность Филиппа V в Греции была велика (Polyb. IV.77), его господство держалось не только силой оружия, но и личным обаянием царя (Polyb. VI.12). Хотя трудно согласиться, что у него были «серьёзные шансы объединить Грецию»[276], так как существовала коалиция врагов Македонии.

Уже во время Союзнической войны Филипп, возможно, имел план изгнания римлян из Иллирии[277]. Можно точно утверждать, что он внимательно наблюдал за римлянами и был хорошо осведомлён об их делах[278]. Известия о неудачах Рима должны были усилить его решимость. Начать войну убеждал его и Деметрий Фаросский (Polyb. V.101.7—10; Justin. XXIX.2.7). Однако сомнительно, что Деметрий «усилил его враждебность к Риму»[279], – у царя и без него были основания недолюбливать римлян. Неверно, что с началом II Пунической войны Филипп «колебался, кому желать победу» (Liv. XXIII.33), выбора не было, враг Рима мог стать другом. Царь уже готов был принять сторону Ганнибала[280]. Он закончил Союзническую войну именно с целью развязать себе руки. На переговорах этолиец Агелай, призывая к миру, указал на Запад, где сцепились два хищника, и предостерёг, что победитель не удовлетворится властью над Италией (Polyb. V.104.3; Justin. XXIX.2.8–9). Ещё тогда некоторые дальновидные греки понимали смысл борьбы сверхдержав и страшились её последствий. Если только Агелай не спекулировал «опасностью с Запада» для получения более мягких условий мира для Этолии.

Впрочем, в любом случае было ясно, победитель станет слишком силён и опасен. Филипп мог призвать греков к единству под эгидой Македонии и представить борьбу за Иллирию общеэллинским делом, но тогда он ещё не был опытным политиком.