Книга Царь нигилистов 4 - Наталья Львовна Точильникова

как потом болтали, но это было тяжелое испытание.

— Дедушка организовал экскурсию в больницу? — удивился Саша.

— Примерно.

— Значит, и мне не зазорно.

— Это была особая больница.

— Да? А что за клиника?

— Тебе еще рано, я потом объясню.

Саша пожал плечами.

— Между прочим, Пирогов не возражает.

— Пирогов! Мне уже доложили, что он явился к вам в сюртуке и без орденов. К цесаревичу!

— Мундир и ордена как-то помогают в лечении золотухи?

— Есть определенные правила, — объяснил папа́.

— Никса, для тебя это важно? — поинтересовался Саша. — Тебя бы больше устроил Пирогов в орденах?

— Нет, — сказал брат. — Неважно.

— Николай! — одернул царь. — Не иди у Сашки на поводу!

— Я не иду на поводу, — возразил Никса. — Он прав.

— Что ты понимаешь! Нельзя пренебрегать установленной формой, это оскорбительно.

— Когда человек — атлант и держит небо, какое нам дело до чистоты его набедренной повязки и количестве навешенных на нее орденов? — поинтересовался Саша.

— Атлант — не человек, ты путаешь, — усмехнулся царь.

— Зато некоторые люди — атланты.

— Саш, знаешь, что твой Пирогов творит в Киевском округе? — спросил папа́.

— Не знаю. Но не понимаю, зачем ставить хирурга руководить образованием.

— Он сам этого хотел. В прошлом году в Одессе вышла его статья «Вопросы жизни». О педагогике.

— Не читал, — признался Саша. — Название претенциозное.

— Почитай!

— Конечно, — кивнул Саша. — И что такого ужасного профессор Пирогов совершил в должности попечителя Киевского учебного округа?

— Например, никак не мешал распространению «Колокола» и даже предупреждал об обысках.

— Но мы же тоже «Колокол» читаем, — заметил Саша.

— Надеюсь, ты больше в него не пишешь? — спросил папа́.

— К сожалению, нет. Хотя это политическая ошибка.

— Рано тебе об этом судить!

— Я бы тоже предупредил об обысках, — признался Саша. — Потому что от обысков у читателей «Колокола» вреда для стабильности в обществе гораздо больше, чем от самого «Колокола».

— Ты ошибаешься. Вредные издания еще как все расшатывают.

— Стабильную конструкцию не расшатаешь, а если гниль прикрыть покрывалом и запретить поминать о ней, стены крепче не станут.

— У него и кроме «Колокола» были «подвиги», — заметил царь. — Ему донесли на одного учителя из Полтавы, поборника просвещения народа, что он связан с Герценом и распространяет издания так называемой «Вольной русской типографии». По крайней мере, были такие подозрения. И я уже знал об этом! И как ты думаешь, что сделал профессор Пирогов?

— Предупредил об аресте?

— Там об аресте еще речь не шла.

— Тогда давай подумаю… Собрал подписи в защиту?

— Нет. Ну, не настолько!

— Поручился за него?

— Близко. Но у тебя фантазии не хватает. Он лично поехал в Полтаву и сообщил в Петербург, что этот учитель «одна из лучших голов между педагогами округа» и представил его к ордену.

— Супер! — восхитился Саша. — Возьму на заметку. Николай Иванович даже лучше, чем я думал.

Папа́ возвел очи к потолку и воздохнул.

— Я вот, что думаю, — проговорил Саша. — А не представить ли нам Николая Ивановича к ордену Андрея Первозванного? А то, если у него не будет голубой ленты и алмазной звезды, потомки нам этого не простят.

— «Взял на заметку»! — буркнул папа́. — Ну, хорошо иди. И пусть твой позор, когда ты потеряешь там сознание, будет тебе наказанием за дерзость!

— Генерал Багратион говорил, что лучше провести шесть часов на поле боя, чем шесть минут на перевязочном пункте, — изрек Гогель, когда они выезжали из Царского села. — Александр Александрович! Палатка полевого хирурга — самое страшное место на фронте.

— Жаль, что Никсу не взяли, — заметил Саша. — Чтобы десять раз подумал прежде, чем начинать войну.

Честно говоря, Никса не горел желанием.

Воздух был напоем запахами весны: оттаявшей земли, нежно-золотых верб у дороги, набухших почек и первой травы.

В городе он стал менее ощутим, зато смешался с запахом навоза и талой воды с Невы.

Ярко светило утреннее солнце, и вода зеркально отражала дворцы, особняки, лазурное небо и редкие облака.

Ландо свернуло на набережную Большой Невки и остановилось у Второго военно-сухопутного госпиталя.

Это было длинное в основном трехэтажное здание с тремя четырехэтажными ризалитами, украшенными плоскими колоннами.

Пирогов встретил их у подъезда. Понятно, в сюртуке.

Рядом с них находились двое в генеральских мундирах и дама средних лет, похожая на монахиню: в белом платке, с бантом под подбородком, в длинном черном платье с пелериной и с большим крестом на груди.

А за спиной профессора толпилась Сашина Петергофская противотуберкулезная команда в полном составе.

Саша спрыгнул из ландо и обнял Пирогова.

— Папа́ рассказывал мне о вас много хорошего. Я даже не все знал.

Остальным присутствующим пожал руки.

Генералы оказались доктором медицины Иваном Семеновичем Щегловым, возглавлявшим госпиталь, и профессором Петром Александровичем Дубовицким, президентом медико-хирургической академии, а дама — главой Кристовоздвиженской общины сестер милосердия Екатериной Михайловной Бакуниной.

Операционная была похожа на университетскую аудиторию: ряды парт полукругом, поднимающиеся почти до потолка, большое окно, даже профессорская кафедра. Только вместо доски — операционный стол, точнее обычный деревянный, покрытый серой шерстяной тканью. На столе укрытой простыней юноша, почти мальчик, невысокий и худой. Он приглушенно стонал, на лбу выступили крупные капли пота.

Над больным — та самая бестеневая лампа, круглая, с несколькими стеклянными окошками, висящая прямо над столом на тяжелых цепях, как люстры в храме. Рядом со столом табуретки с кувшином, тазиком, платочками и хирургическими инструментами.

Все места заняты, только свободна самая нижняя парта. Так что его Петергофская лаборатория вынуждена пристроиться стоя, у стеночки.

Ни одного человека в маске, и все в сапогах прямо с улицы. В воздухе слабый запах табака. И тот специфический запах больницы, который дожил до двадцать первого века, даже в приличных местах: гноя, пота и лекарств.

— Вы чем-то обескуражены, Ваше Высочество? — тихо спросил Пирогов.

— Да, — почти шепотом ответил Саша. — Но давайте потом, Николай Иванович. Не хочу вам мешать.

И поклялся себе молчать, что бы ни произошло.

Его посадили на первую скамью, между Гогелем и госпожой Бакуниной.

— У вас, наверное, с собой стратегический запас нашатыря для меня, Екатерина Михайловна? —