Книга Волонтер девяносто второго года - Александр Дюма

К несчастью, я стоял в этом потоке разреженного воздуха, и он относил искры на меня.

Нельзя было терять ни секунды; я чувствовал, что все взоры устремлены на меня, и решил лучше погибнуть, чем отказаться от взятого дела. Я начал разбивать черепицу вокруг того места, где хотел перерубить балку, затем оперся спиной о дымовую трубу соседнего дома и стал рубить балку примерно в метре от стены — этого места хватало моим ногам для опоры.

Я уже писал, что для своего возраста я был силен как двадцатипятилетний мужчина и умел ловко обращаться почти с любым столярным и плотницким инструментом: с каждым ударом мой топор все глубже врезался в балку; но и огонь яростно надвигался на меня.

Стена напротив (простая оштукатуренная стена из песчаника) под напором огня трескалась, и изо всех щелей Пробивалось пламя, начинавшее по ту сторону стены достигать основания стропил, поддерживавших кровлю.

Было очевидно, что стена скоро рухнет и, если вся крыша не обрушится одновременно с обоих концов, огонь с Невероятной быстротой будет распространяться от дома к дому, ведь огонь с горящей крыши переползет на ту, что еще не охватило пламя.

Работа моя спорилась; балка была разрублена почти до середины, но извивающиеся языки пламени, подхватываемые воздушным потоком, лизали мне лицо. В отдельные мгновения из-за недостатка воздуха у меня кружилась голова; тогда я отворачивался от огня, цепляясь за трубу, набирал в легкие более свежего воздуха и с новым рвением продолжал рубить балку. Между огнем и мной шла своего рода схватка, и меня распирало от гордости, что я, песчинка, борюсь против стихии.

Вдруг стена напротив обрушилась. Послышался страшный треск; балка, на три четверти надрубленная, не имея больше опоры на противоположном конце, подломилась и рухнула вниз, увлекая за собой все брусья, что крепились к ней. Следом провалилась крыша, и я повис над огненной бездной.

Я успел отшвырнуть топор и обеими руками ухватился за трубу; на несколько секунд я исчез в клубах дыма и вихрях искр, взметнувшихся в небо, словно из жерла вулкана.

В этом огненном смерче я услышал громкий крик всей деревни: меня сочли погибшим.

Через секунду вопль ужаса сменился криком радости: я выплыл из облака дыма и пепла целым и невредимым — правда, волосы и брови были у меня опалены.

Я выбрался с крыши через чердачное окно, быстро сбежал по лестнице, опасаясь, что никогда не доберусь до свежего воздуха, поэтому, дойдя до выходной двери, чуть было не потерял сознание. Две сильные руки подхватили меня: это были руки генерала.

В то мгновение, когда я кинулся бежать к дому, он полюбопытствовал взглянуть, что за книгу я оставил на скамье.

— Юноше, сделавшему то, что сделал ты, и читающему «Эмиля», — сказал он, — не предлагают награды, ему говорят: «Ты будешь настоящим мужчиной» и обнимают.

И он прижал меня к груди и поцеловал. В эту секунду я увидел моего дядю: он бежал со всех ног, узнав об опасности, которой я добровольно себя подвергнул. Я вырвался из объятий генерала, подбежал к дяде и упал к нему на грудь. Вся деревня окружила нас, поздравляя меня: огонь был побежден и остатки деревни спасены.

Немного придя в себя, я поискал глазами двух незнакомцев, но увидел только почтовую карету — она быстро удалялась, поднимая тучи пыли. Генерал уехал, оставив для погорельцев двадцать луидоров; но напрасно я расспрашивал всех: никто не был с ним знаком, никто не знал даже его имени.

Я вернулся в свою комнатку (она, как читатель помнит, одновременно служила мне и мастерской), безмерно гордый тем, что исполнил высший, самый благородный, священный закон человечества — закон Самопожертвования!

VI. СЧАСТЛИВЦЫ ПРОШЛОГО И ПРЕТЕНДЕНТ НА БУДУЩЕЕ

Когда наутро я перебирал в памяти вчерашние события, меня удивило, почти испугало то, как много может вместить один день.

Поэтому я стал думать, как бы упорядочить свой труд. По нескольким словам, вырвавшимся у г-на Друэ, и главным образом по тому волнению, что чувствуется в воздухе при приближении великих событий, я понимал: близко время, когда на смену спокойным дням учения придут дни действия.

Надо было разделить свой день на три части. Одну отдать умственным занятиям, вторую — ремеслу, в остальное время учиться владеть оружием.

Утренние часы я предназначал для умственного развития. Я заметил, что по утрам голова всегда ясная и новые понятия лучше запечатлеваются в мозгу, глубже врезаясь в память. Итак, читать и заниматься я буду с шести часов до одиннадцати.

С одиннадцати до трех часов дня я буду трудиться как столяр, изготовляя кое-какие вещи, буду делать их со всей тщательностью, с тем вкусом и тем изяществом, на какие только окажусь способен.

Наконец, с трех до четырех часов я буду упражняться в стрельбе и в гимнастике.

По вечерам стану снова обращаться к чтению и занятиям. Если ложиться в одиннадцать часов, то на сон у меня останется семь часов. Ровно столько и необходимо человеку.

Мой умственный труд был очень прост: с помощью словаря я читал «Эмиля». Каждый раз, встречая незнакомое историческое имя или непонятное слово, я обращался к словарю. Все, что считал самым важным, заносил в тетрадь для заметок.

Это требовало гораздо большего труда, чем регулярные занятия с учителем; поэтому знания, полученные столь мучительно, глубже запечатлеваются в памяти и, однажды усвоенные, уже не забываются.

Я вел свои тетради с величайшим старанием; это давалось мне тем легче, что у меня был очень красивый почерк. Если мне изменяла память, что случалось редко, я обращался к своим тетрадям: это была моя энциклопедия.

С того времени как столярная работа стала для меня больше чем простое ремесло и превратилась в искусство, я начал вкладывать в нее то рвение, что — я чувствовал это — переполняло мое сердце; то же рвение я вкладывал во все дела и с каждым днем делал явные успехи.

Что касается стрельбы из ружья, то в нем, как и в столярном искусстве, мне оставалось лишь совершенствоваться — я уже был неплохим стрелком, но, подобно другим лесным сторожам, стрелял только дробью. Я выучился стрелять пулями и достиг меткости, позволявшей мне сбить белку, перепрыгивающую с ветки на ветку, или подстрелить влет птицу, до которой дробь не долетала.

Дня через четыре после моего посещения Сент-Мену дядя получил письмо от г-на Друэ. В нем сообщалось, что он приедет с двумя своими друзьями в ближайшее воскресенье, то есть через день. Мне было адресовано несколько слов — поздравление с мужественным поступком. Слова, явно написанные от чистого сердца, растрогали меня. С нетерпением ждал я этого счастливого воскресенья.

В шесть утра приехали трое охотников. Господин Друэ обнял меня, двое других пожали мне руку. Я показал г-ну Друэ свои работы, рассказал о распорядке моего дня; он все одобрил. Правда, я выразил сожаление, что не могу без Денег раздобывать книги, не могу без учителя постигать латынь, а ведь она сильно меня интересовала.