Книга Русский код. Беседы с героями современной культуры - Вероника Александровна Пономарёва-Коржевская

дело в этическом коде. Крестьянская культура – это не только земля, а сочетание разных факторов, система ценностей. Крестьянин, который уехал в город, остается крестьянином, даже не имея земли. Зачастую он становится в городе преступником, потому что здесь он анонимен, а в деревне все знали друг друга насквозь – русская крестьянская община была абсолютно прозрачна.

Конечно, большинство людей сейчас живет в городах. Но дело не в месте жительства, а в том, с какими мыслями этот человек встает по утрам и с чем ложится спать. Даже те люди, которые рождены в городе и продолжают там жить, все равно привязаны к крестьянской этике.

ЭБ: Какие еще особенности русского культурного кода вы бы выделили?

АК: Никто не смог искоренить из русского сознания религиозного чувства, и это стало потрясением для наших революционеров и реформаторов начала XX века.

Некоторая инертность нашей страны связана с нежестким этическим кодом Православия. Например, грех в Православии искупается раскаянием. Наш Бог очень добрый – он прощает многое. В разных конфессиях мера ответственности различна, нарушения морали не всегда возможно искупить. В тех религиях, где этический код более жесткий, выше и индивидуальная ответственность личности перед законом и обществом. Об этом говорил и Лоуренс Харрисон.

ЭБ: Какие еще факторы выделил Харрисон?

АК: Другой фактор – радиус доверия. В традиционных культурах он ограничен, как правило, семейным кругом. Все, что находится за пределами семьи, обычно вызывает чувство безразличия или враждебности. Другими словами, радиус доверия – это некий эмбрион гражданского общества.

Еще один фактор – отношение к труду. И конечно, распоряжение властью. Во многих странах власть реализуют в целях обогащения.

ЭБ: Как эти параметры преломляются в русской действительности?

АК: Мы снова возвращаемся к тому, что в России господствует крестьянская этика. Ей свойственны пренебрежение к власти, неготовность людей к сотрудничеству, отсутствие гражданского сознания и крайне эгоистическое преследование личных интересов.

ЭБ: Как сурово вы высказываетесь о крестьянской этике!

АК: Вы же не удивляетесь, что Россия способна построить ракету и запустить ее в космос, но не способна построить приличный автомобиль? Архисложные вещи у нас получаются превосходно, а самые простые мы делать не умеем. Это вопрос личной ответственности. Если ракета не полетит, кого-то очень строго накажут. Раньше за это могли расстрелять. В областях государственной важности существует высокая система личной ответственности, а в целом в стране этой ответственности нет.

Россия – «энигма»[27] не только для Запада, но и для самой себя. К сожалению, мы не пытаемся себя расшифровать. Нет ни одного научного сообщества или института, который бы по заказу правительства работал над изучением типологии русского менталитета.

ЭБ: Мы способны к философии или это удел западных людей, латинян? Существует ли русская философия? Если да, то суверенна ли она?

АК: Интересный вопрос. С того момента, как Кирилл и Мефодий перевели Библию на славянский язык, мы были отрезаны от столпов, на которых строилась европейская культура – от эллинской философии, римского права, иудейской схоластики.

У Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста был очень широкий понятийный аппарат, множество отсылок к философским категориям. В первом тысячелетии христианская этика, догматика развивалась как бы в связке с греческой философией. В эпоху раннего христианства в богословских школах изучали риторику, схоластику, даже астрономию с музыкой. Богословы были интеллектуальной элитой Европы. На Руси трудами Кирилла и Мефодия учение Церкви стало рассматриваться через призму славянского языка. Это серьезнейший шаг на пути освоения славянами Священного Писания, но, повторюсь, вместе с этим Русь оказалась изолирована от греческой и латинской традиции с ее богатейшим инструментарием.

Когда в XVI веке с Афона на нашу землю приехал Максим Грек и начал переводить священные тексты на славянский, то обнаружил, что в имеющихся переводах допущено огромное количество ошибок. В итоге его оклеветали, обвинили в хуле на священные книги и заточили в монастырь. Правда, позже причислили к лику святых, что у нас не редкость.

ЭБ: Недавно на проповеди я слышал разбор цитаты «ибо много званых, а мало избранных». Оказывается, «избранные» в русском понимании – те, кого выбрали, а в греческом – те, кто отзывается на выбор.

АК: Еще Ключевский заметил, что греческие, а затем русские пастыри учили нас веровать, но не размышлять. Он говорил, что мораль без мысли есть фанатизм. Это наш метод мышления. Кстати, именно поэтому мы до сих пор достаточно нетерпимы ко всем новшествам.

Вы упомянули различное толкование цитаты «много званых, а мало избранных». У меня тоже есть подобный пример. Одна из центральных мыслей Священного Писания звучит в славянской транскрипции так: «в начале было Слово». А в греческом первоисточнике – «в начале был Логос». Логос – это не только «слово», но и «порядок». Это во многом объясняет разночтение в парадигмах греков и русских.

ЭБ: В контексте темы языковых переводов и корреляций самое время поговорить об искусстве. Вы верите в возможность перевести стихотворение с одного языка на другой?

АК: В СССР были гениальные специалисты, которые переводили творчество поэтов из союзных республик так, что независимо от качества оригинала на выходе получались произведения высокого уровня. Но лучше иметь хоть какой-то перевод, чем никакого.

ЭБ: Среди филологов существует точка зрения, что «Фауст» Пастернака – шедевр, который имеет опосредованное отношение к «Фаусту» Гёте.

АК: У Пастернака есть замечательная фраза, когда автор спрашивает в форточку: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» То есть была среда Пастернака, а за окном менялись эпохи; он жил в этих книгах, сидел под пледом и с опасением смотрел в окно, а иногда задергивал занавеску.

ЭБ: Хочу спросить у вас как у режиссера, как соприкасаются театр и кино?

АК: Театр и кино никак не соприкасаются. Единственное, что их объединяет – наличие сцены, но живут они по абсолютно разным законам.

Когда я начинал учиться, театр не так меня волновал. В студенчестве я интересовался кинематографом – думал, что все про него знаю. Я никогда не считал, что разбираюсь в театре. Потом, правда, обнаружил, что и про кино знаю не очень много – по существу, начал открывать для себя кинематограф лет десять назад. У заслуженного артиста РСФСР Михаила Чехова есть замечательная фраза: «После долгих лет мучительных поисков, отчаяния, бессонных ночей, репетиций, разочарований, успехов <…> может быть, вы сможете встретиться со своей индивидуальностью». Индивидуальность – наверное, самое дорогое, что может возникнуть: наступает момент, когда ты перестаешь за кем-то идти.

Что отличает кинематограф от театра? Кинематограф более бесцеремонно навязывает аудитории определенную точку зрения: когда камера приближается