Книга Салюты на той стороне - Александра Шалашова

вообще не слышала…

– Конечно. Никто ничего не слышит, хотя у нас, блин, всего два этажа. Где уж тут услышать. Зато каждое слово Ника слышишь, да? Даже если он говорит шепотом в другом конце коридора. Да что там – даже в душевой. Хотела бы к нему в душевую, а? Хотела? Шлюха ты.

Вот ты кто. Не королева.

Иди отсоси у него. Или уже? Я бы не удивилась.

Глаза Ленки делаются неживые, страшные, неподвижные.

• •

Крот.

Кротик.

Ответь мне.

Гулко, неслышно. Если бы вода лилась – так вообще бы ничего не услышал, мы раньше прикалывались так: подойдем близко-близко и крикнем: Степашка – лошок, Юбка – дебил, а они не реагировали, потому что вода. Даже в предбаннике. Отчего-то если компания Мухи в душевую шла, то уж непременно все вместе, будто нападет кто, если поодиночке пойдут.

(Могли. Только ведь тогда в столовке вместе были – значит, не так уж это и помогает, когда вместе.)

Но сейчас за дверью тишина, может быть, Ник нарочно перекрыл воду, чтобы Крот не захлебнулся, ничего не сделал с собой. Может, просто не дурак, не включает. Пить же надо что-то – никто не принесет, дверь на замке, вот и придется эту, сырую, хлорированную. Брр.

В Городе нельзя пить воду из-под крана, а в других городах, слышала, – можно.

Ну у нас здесь как в Городе, само собой. Нельзя.

Крот.

Что-то скребется за дверью, слышатся шаги. Гулко, тихо. Может быть, к нему уже приходили – и надоело отмечать, но ведь теперь-то я. Я.

– Кто? – глухо из-за двери. – Ты, Кнопка?

– Да, ты там в порядке?

– Господи, – слышится смех, он стучит кулаком о стену, – да тут шикарно вообще, не парься… Они мне даже на скамейку какой-то матрас постелили. Из чего делаю вывод, что ночевать придется здесь.

– Не может быть.

– Ну он же сказал – тюрьма. Кстати, где он?

– Не знаю, но точно не здесь, не волнуйся. Мы одни.

(А я ведь даже в девчачью душевую заглянула – проверила, чтобы точно никого, хотя я не собираюсь говорить ничего важного. Но вдруг, вдруг – вдруг и это запрещено, вдруг – не знаю – нужно получать особое разрешение на свидание, на визит. Разное читала, кто знает, что из этого читал Ник.)

– Хорошо. А что тебе нужно?

Теряюсь, замираю, прижимаю ухо плотнее к двери, может, ослышалась? Он что, не рад мне?

– Меня завтра будут судить.

– Херня.

– Будут. Ник сказал. Тебе нельзя будет меня защищать, потому как ты лицо заинтересованное.

Какое еще лицо?

У меня никакое лицо, не заинтересованное, не любопытное. Вообще считаю, что это бред собачий – все, что они тут без нас напридумывали. Какое лицо, у нас никаких лиц нет пока что, нужно вырасти, прочитать все книжки, которые стоят тут в библиотечке, хотя их здесь не так много, знаю – бывает больше, даже в нашей школе. И слышала о людях, у которых их от пола до потолка, они на стремянку встают, чтобы достать что-то с верхней полки. Наверное, у Крота дома тоже такая библиотека.

– Слушай, можешь для меня сделать кое-что?

– Конечно. Только ты же понимаешь, что передать ничего не выйдет…

– Да, – он нетерпеливо вздыхает, – тут такая тишина, а воду включать боюсь – влажно, тяжело дышать, а еще целую ночь сидеть. Ты можешь через дверь включить песню?

– Мне не на чем, Крот…

– Попроси у Ленки телефон. Там была эта песня, она не откажет, если объяснишь. Она неплохая, твоя Ленка, только штукатурится сильно.

Блин. Как же у нее попрошу теперь?

– Ладно, я сейчас.

Поднимаюсь на этаж, думаю – что, реально можно просто зайти в нашу, все еще нашу комнату, и спросить? А если пошлет подальше? И телефон, с которым она теперь не расстается, все думает, что полосочки вернутся и МТС соединит ее с родителями, но все никак. Но она соглашается почти сразу. Забыла, как я ее послала, сделала вид, что ничего такого не было, не напоминает. Все же хорошая.

– Включить? А ты знаешь как?

– Вроде.

– Ладно. Только смотри, чтобы не отобрали. И очень громко не включай.

– Как я тебе очень громко не включу, если он за дверью и иначе не услышит? – зло говорю, непривычно.

Ленка протягивает телефон, терпит. Не буду извиняться, я права была. Но Ник – одно дело, а телефон Кроту надо принести. Может быть, я бы даже и извинилась, если бы Ленка потребовала.

Прячу телефон в карман, снова спускаюсь в подвал.

– Ладно, ну и какая песня?

– Называется «Полчаса», посмотри, там английскими буквами должно быть…

Замираю, улыбаюсь, спохватываюсь, что можно не улыбаться, он же все равно не увидит:

– Серьезно? «Татушек»?

– А что такого?

– Да нет, просто чтобы пацан… чтобы пацан слушал – это странно. Хотя мне нравится песня. Только я тихо включу, ладно? Не хочу, чтобы…

– Ладно.

Долго ищу песню, и сколько же всякой ерунды у Ленки, зато потом:

Зареветь.

Убежать.

Или дверь на замок…

Не знаю, слышал ли Крот что-нибудь, но молчал всю песню, пока гулко разлеталась по коридору, озвучивала серо-зеленую краску, деревянную скамейку, лампочки, вкрученные в патроны без абажуров, отчего наверх лучше не смотреть, чтобы не испортить вконец и без того больные замученные глаза.

Полчаса.

Полчаса.

Не иначе как полчаса и слушали, слушали – длинно время тянулось, кажется, Крот и не дышал, чтобы лучше разбирать слова и мелодию. Скоро песня смолкла и включилось что-то громкое, дерганое, – почти почувствовала, как вздрогнул Крот за дверью, выключила.

– Спасибо. Завтра приходи.

– Опять за свое. Я пойду к Алевтине, расскажу. Куда она смотрит? Ведь бред же, бред.

– Алевтине не говори.

– Почему?

– А о себе почему не сказала?

– Что – обо мне? Чего не сказала?

А потом вспоминаю, гляжу на почти зажившие болячки на ладонях. Быстро они, если так подумать, уже почти не видно, так – тоненькие темные царапины, а между тем ногти вонзала, ничего не чувствовала.

Алевтины нет, говорит Крот, вообще не верю ни в какую Алевтину.

• •

– Ох, это ты – напугала, – неискренне говорю.

Почти наскакиваю на Сивую, отстраняюсь. Она стоит на нижней ступеньке лестницы, ведущей в подвал. Кажется, давно стоит – облокотилась на перила, выставила ногу в черной балетке, украшенной бисером. Замечаю, что множество бисеринок отскочило и потерялось, отчего на ткани видны уродливые белые разводы от клея и простые нитки. Видимо, у Сивой это домашняя обувь, в которой бы на улицу ни за что не вышла, а здесь по лестницам, по подвалам – можно, ничего.

– Ну и что тебе здесь нужно, а?

– Я вообще-то мыться иду.

И стоит, не шевелится, смотрит – прямо как тогда в комнате Мухи, когда она была в расстегнутой на груди длинной рубашке, с красными воспаленными прыщами на подбородке. Они и сейчас есть, кажется, расковыряла, поэтому еще больше, ярче, хочется взгляд отвести.

– Да? А где твои мочалка, мыло?

– Мочалка уже в душевой, а мыло давно у всех закончилось.

– Это видно.

Сивая автоматически поднимает руки к лицу, трет подбородок.

– Что?

– Видно, говорю.

– У тебя такие же будут, когда начнешь трахаться. Хотя что это я – ты же уже начала. Забыла поздравить.

– Это с чем?

– Ну как с чем… С первым разом. Ведь так говорят?

Чувствую, как что-то сжимается внутри, опускается глубоко в горло, скоро придется в умывалке выплевывать этот комок, словно при простуде, словно при фарингите, – сам не уйдет, он плотный, вязкий. Встанешь над раковиной, сплюнешь, а он долго смываться тоненькой струйкой воды будет, в сливе застрянет. Так и на себя мерзко смотреть.

– Говорят не так.

– А как?

– Отвали.

Начинаю подниматься, нарочно задеваю плечом – думала, только в кино бывает.

– Стой, нет, серьезно, стой, Кнопка. Кто тебе вообще разрешил здесь ошиваться? Ты что, говорила с заключенным? Нельзя. Ник не велел.

– Ни с кем я не говорила, – поднимаюсь быстро, слишком быстро, перепрыгиваю через две ступеньки, но только зачем она на самом деле спустилась? Долго ли стояла?

Достаточно долго, чтобы услышать песню.

Думаю, что они еще вспомнят об этом завтра; и они вспоминают.

• •

Введите обвиняемого.

Ник мрачный, торжественный, Юбка и Сивая конвоируют Крота. Кажется, он не спал ночью – под глазами не просто темное, но красное, будто со всей силы ногтями ковырял.