Книга Сердце Отчизны - Софья Николаевна Шиль

и крепко держит около себя концы и начала жизни.

Есть в мире соборы красивее и природа богаче, – есть иная роскошь и иная благодать. Мы смиренно чтим то, что не наше, но тоже человеческое. Мы тоже – Европа, но не имея родины, можно воображать, что любишь Интернационал; любить же общечеловеческое сердцем, а не словом, можно только зная и любя свою землю. Будучи привязаны, как к отчему дому, к одному пределу, мы возлюбим этот простой, безграничный предел особой сыновней любовью, потому что страшен тот человек, у кого нет ни Бога, ни отчизны. Поистине, он уже сошел со ступени человечества на низшую ступень стада. Потому и дорожим мы святынями, потому что святыни бывают на земле только у человека, и знаменуют ту черту, за которой начинается звериное. Они наделяют нас, земнородных, крыльями упований и стремлений, чтобы мы могли взлететь к иному, высшему существованию. Мы помним своего отца, помним его терпеливый труд изо дня в день, и любим отчизну, созданье отцов, святыню наших сердец.

Белый с потускневшими золотыми главами, стоит Кремль памятником былого и маяком будущего, далекий от суеты, беспечально-светлый, как благовест его серебра в лазоревой вышине. О, когда же пробьет час твоей и нашей свободы, когда все изгнанники припадут к тебе после стольких страданий и бед покроют лобзаниями твои святые камни!..

Чем помяну тебя, Кремль, чем ты дорог мне в великой скорби моей?

Дорог тем, что после темной неволи вдруг у нас на Руси забрезжил рассвет Возрождения. Радостная заря Ренессанса закинула свои лучи в восточную глушь и разбудила одичалый народ к новому творчеству.

Итальянскими башнями красуется Кремль, с ними тесно сплетены звучные итальянские имена Фиораванти, Соларио, Алоиза, Руффа. Зодчие Возрождения принесли сюда из Италии дух свободного строительства, дух личного смелого почина. Не побоялись эти художники, чей взор воспитывался на архитектуре Запада, воспринять старинные Суздальские и Новгородские образцы: их корни уходили в ту же Византию, родоначальницу новых идей. Итальянцы строили соборы и палаты, сочетая свое с туземным в одно целое, воспитывая новое поколение русских зодчих.

Целых два столетия расцветал в Москве этот праздник зодчества, – стучали молоты по камням, копошились неутомимые каменщики, кровельщики, позолотчики, живописцы, финифтяных и золотых дел мастера. С горячностью, непрерывно шла работа, преображая деревню в город, создавая на долгие века гнездо русской жизни.

Не только итальянское, но и наше русское Возрождение смотрит на нас с высоты стрельчатых арок и пилястров кремлевских башен, со скульптурных раковин Архангельского собора, с прекрасных наличников и очелья соборных окон, с изящных изгибов кокошников на кровлях, с гармонического закругления золотых куполов, с узорочности в отделке выдающихся и впадающих архитектурных линий. Нашествие итальянцев на Москву разбудило русскую архитектурную энергию, от сна татарщины к свободному обладанию новыми материалами и воплощению в ней самобытной красоты.

Резьба по дереву, камню и металлу, финифть и позолота, художественная ковка и лепка, шитье жемчугом и драгоценными каменьями по бархату, тонкий прозрачный филигран, богатая орнаментами и живописными мотивами стенопись, – все искусства призваны были служить великолепию храмов и палат.

Так возник у нас на все времена дивный музей под открытым небом, – и сколько ни жгли, ни разоряли, ни грабили его недруги, оставался он чудным памятником нашего раннего Ренессанса.

В Кремле надо всюду останавливаться, во все всматриваться, все изучать; и даже грешно ходить без альбома и карандаша, без кисти и красок, потому что неисчерпаемые художественные впечатления от целого и от частей, до самых мелких мотивов, – бесконечно разнообразна игра освещения их на заре и в дневные часы, среди жемчужных сыпучих снегов с синькой теней и в летний зной под раскаленной воздушной бездной.

В Кремле каждый человек невольно становится художником и ловит взором красоту, запечатлевая в памяти изящество линий, затеи рисунка, благородство масс.

Как же не быть Москве средоточием русской художественной жизни, художественной единицей в галерее знаменитых европейских городов?

Говорить о Кремле нельзя, его надо зарисовывать, надо перелистывать альбомы его, надо без устали бродить и изучать его самого, как мы изучаем шаг за шагом творчество поэта.

Надо в школах учить новые поколения видеть эту красоту, учить умению радостно наслаждаться ею, учить нетерпеливому стремлению к ней, к ее тайнам, к ее сложной игре, к ее удивительным законам.

Надо, чтобы ни один русский человек не мог пройти равнодушно мимо столькой красоты, но благодарно склонял бы голову перед народным сокровищем.

И все-таки этого мало, чтобы сказать, что такое Кремль.

Кроме святыни искусства, в ней почиет еще другая святость такая, какой одной было бы довольно, чтоб прославить великий Город.

Нет умиления более глубокого, нежели стоять в пустынном Успенском соборе, среди мерцания потускневшего и сияющего золота, среди старинного великолепия, у гробницы Филиппа Колычева.

У древней «Пречистой», где он с детской верой в сердце возносил дары в алтаре, на самом священном и почетном месте России, – положили кости одного из величайших русских людей, – тело мученика, перед которым царь Алексей молился на коленях, выпрашивая отпущения дедовского греха.

Этот строгий богатый собор видел его живого в митрополичьем блеске, укоряющего всенародно и громогласно венчанное чудовище, захлебнувшееся в разврате и крови.

Филипп Колычев не мог быть пышным князем церкви и упиваться властью, почетом и несметными богатствами. Он жил всеми своими душевными силами заодно с гонимыми, с их слугами и крестьянами. Он из своих высоких прав помнил крепко только одно право печалования за несчастных. За него он готов был идти в страшный застенок Малюты и на казнь.

Этот митрополит всея Руси умел не только перебирать пальцами драгоценные архипастырские четки, носить золотые ризы и митры. Он был энергичным, мудрым деятелем, он создал культуру Европы на полярных Соловках, умел быть превосходным хозяином и изобретателем-инженером. Такое сочетание точного, ясного ума, сильной воли и духовной крепости производило неотразимое обаяние и подобно сиянию на иконе окружало его лучами избранничества.

Стоишь у серебряной кованой гробницы в древнем храме, когда богомольцы уже ушли, но еще носится в воздухе аромат ладана, и слово за словом воскресают в памяти былые драмы, – стремительные, роковые диалоги, страстная борьба этих двух лиц, из которых одному принадлежало настоящее, а другому – будущее.

Над столькими страданиями и преступлениями история произнесла свой приговор: одному – ореол святости, мирная гробница у подножия Распятого, апостолом которого он был; другому – одна из многих могил, где лежат грешные кости, в мрачной усыпальнице царей в Архангельском соборе. В этом месте, полном тайной жути, ни одна живая душа не преклонит молитвенно колени, ни одно