Книга Долгая дорога домой - Дайни Костелоу

дворике увидели ожидающих их Поля и Мартышку.

— Ну, вы не торопились, — буркнул Мартышка. — Думал, они вас заловили.

— Это вряд ли, — засмеялся Жанно, но Элен поежилась, вспомнив, как близко были они от поимки.

— Как охота? — спросил Поль. — Я два…

— Потом, — перебил Жанно, глянув в сторону Элен. — У меня все в порядке, позже увидимся.

Элен, у которой даже и мысли не было, будто у ее спутников были иные цели, кроме как продемонстрировать пруссакам свое отношение, смотрела вслед скрывшимся в тень Мартышке и Полю, а потом устало сказала Жанно:

— Я хочу домой. Ты можешь отвести меня домой?

— Да, конечно, — кивнул Жанно. — Пошли.

У Элен еще сердце колотилось и ноги подкашивались, но она поспевала за быстрым шагом Жанно вдоль улиц, очень похожих на те, по которым ее семья шла в день возвращения в Париж. Тогда на них глазели, сейчас никто и внимания не обращал — двое уличных ребятишек, вряд ли что-нибудь хорошее затевающих, но никому не интересных.

Дойдя до квартала получше, Элен начала морально готовиться к тому, что ее ожидает дома: мамины слезы и упреки, а когда домой вернется папа — гнев и, быть может, побои.

Но когда они прокрались во двор через ворота, их встретила не заплаканная мама, а бледная Мари-Жанна и сердитый Пьер, который только что вернулся со своих тщетных поисков пропавшей Элен. Мари-Жанна вскрикнула, увидев девочку без плаща, вымазанную в грязи, с растрепанными, слипшимися, грязными волосами и мазками грязи на лице — там, где она рукой отводила пряди.

Оставив Пьера разбираться с Жанно, Мари-Жанна схватила Элен за руку и грубо, не говоря ни слова, потащила ее вверх по лестнице в кабинет отца, где ее ждали родители.

Глава четвертая

Элен с порога глянула на отца и мать, и сила их гнева заставила ее съежиться и отшатнуться. Руки задрожали от страха. Она думала, что готова предстать перед ними и принять наказание, которому, несомненно, ее подвергнут. Ей и раньше приходилось наблюдать, как сердится отец, но тот гнев ничего общего не имел с этой тщательно сдерживаемой яростью, которую Элен видела перед собой. Когда отец заговорил, голос его был тих, напряжен и куда как страшнее любого крика.

— Как ты посмела? — спросил он. — Как ты посмела ослушаться моих приказов и довести свою мать до слез?

Розали не говорила ни слова. Она лишь смотрела с каменным лицом на дочь, и если Элен рассчитывала на ее милость, то просчиталась.

— Я хотела… — начала она, но, понимая, что все объяснения бесполезны, замолчала.

— Ты хотела… — повторил отец. — Ты. Кто ты такая, чтобы свои хотения ставить выше желаний — нет, приказов — родителей?! Там, — он неопределенным жестом показал на город, — там идет революция. Там люди сражаются и умирают, убивают и грабят. Город набит солдатами, которым ничего не стоит захватить ребенка твоего возраста для собственного удовольствия.

А этот парень, Жанно, как посмел он подвергнуть тебя такой опасности после всего, что я для него сделал?

Элен собрала последние крошки храбрости.

— Жанно меня туда не водил, я ходила сама. Хотела показать пруссакам, что не получится у них просто так прогуляться по Парижу, чтобы мы все это проглотили. Так что я туда пошла и бросила в них несколько гнилых яблок. Пусть знают, что мы не хотим, чтобы они тут были. — Она высоко подняла голову, а так как ее слова были встречены изумленным молчанием, добавила: — А Жанно меня нашел. Я потерялась, и он меня нашел и отвел домой.

Ее не стали бить, как она ожидала, но посадили под арест в мансарде, где стояли лишь железная кровать да ночной горшок. Мари-Жанна раздела Элен, отскребла с головы до ног от грязи, отмыла и расчесала спутанные волосы, после чего вернула отцу. Тот, не говоря ни слова, отвел ее наверх, толкнул в эту комнатку и запер снаружи. Здесь в одиночестве Элен предстояло подумать о своем поведении, сидя на диете из хлеба и воды.

Она не видела второго парада немецких солдат, уходивших из Парижа после двух дней символической оккупации, не слышала о том, что парижские патриоты на коленях отмывали улицы, оскверненные подошвами захватчиков. Она просидела запертой в мансарде целую неделю, после чего ее вернули в семью и обращались с ней так, будто ничего не было.

Но у сестер Элен стала своего рода знаменитостью, и они засыпали ее вопросами об этой эскападе, вздрагивая от сладкого ужаса, когда она описывала сердитое лицо национального гвардейца; плакали от восторга, когда Элен вспоминала, как вцепилась зубами в руку поймавшего ее мужчины. Они требовали описаний парада, гордых марширующих солдат, кавалеристов на великолепных лошадях, пушек, которые тащили сзади, и эти описания с каждым разом становились все более красочными.

Хотя родители никогда больше не возвращались к этой истории, она имела несколько прямых последствий. Во-первых, выяснилось, что Жанно исчез. Отказ Элен его выдать не помог ему, и после получения трепки от Пьера и словесной порки от Эмиля Сен-Клера Жанно был выставлен на улицу со своей тележкой и узелком пожитков, а еще — с куском сыра в бумажке, который сунула ему Берта. Она, несмотря на масштаб его злодеяний, огорчилась, что он уходит.

— А ушел наш парень на самом деле весело, — сказала она однажды Элен, когда та проскользнула к ней в кухню. Регулярно посещать Берту больше не разрешалось, но Элен воспользовалась тем, что мать слегла с головной болью, и прокралась вниз спросить про Жанно. — Сказал, что ему не нравилось тут сидеть как в клетке. Беда в том, что обнаружилось, что он еще и подворовывал.

Элен вскинула глаза в удивлении:

— Подворовывал? У нас?

Кухарка пожала плечами:

— Ничего про это сказать не могу, но когда Пьер его обыскал, то нашел в карманах какие-то мелочи, и объяснить, откуда они взялись, Жанно не смог.

— Бедняга… — вздохнула Элен, представив, как ему снова приходится жить суровой жизнью, добывая себе пропитание в компании Поля и Мартышки.

— Вы за него не волнуйтесь, мадемуазель Элен, — сказала Берта, понизив голос. — Я время от времени подкидываю ему кусок пирога или ломоть сыра, и Пьер тоже присматривает за пареньком. Он очень к нему привязался.

У Элен просветлело лицо.

— Так Жанно сюда приходит? — спросила она. — Вы мне скажите когда, чтобы я могла его повидать.

Берта сразу стала суровой.

— Ни за что, — помотала она головой. — Вы с ним задали нам волнений! Ваш отец тут же вышвырнул бы меня, если бы подумал,