Книга Лето с Прустом - Жан-Ив Тадье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невероятно проницательный взгляд на мир, зачарованная сосредоточенность на прихотях и причудах людей – вот источники его умения всматриваться в себя и размышлять о себе. Поэтому то, что он сумел написать о любви, дружбе, желании, ревности, о потере и памяти, и сегодня кажется нам поразительно глубоким и современным.
Пруст, казалось бы, «светский» писатель – но «свет», описанный им, настолько многообразен и бесконечно многолик, что спустя долгое время мы, читатели, узнаем под масками, которые он изобразил, самих себя.
В Любви Сванна Пруст забавляется, описывая госпожу Вердюрен, истинную светскую даму, которая каждый вечер собирает свой узкий круг верных завсегдатаев. Властная и веселая, она царствует в своем салоне, но старается громко не смеяться после одного несчастного случая, когда у нее в буквальном смысле выпала челюсть…
Госпожа Вердюрен сидела на высоком стульчике из навощенной ели; этот стул, подарок одного скрипача-шведа, смахивал на табуретку и не гармонировал с ее прекрасной старинной мебелью, но она старалась держать на виду подарки, поступавшие от «верных», чтобы дарители радовались, узнавая свои подношения, когда приходили в гости. Напрасно она уговаривала их ограничиваться цветами и конфетами, которые хотя бы исчезали со временем: ее не слушали, и постепенно у нее собралась коллекция ножных грелок, подушек, вееров, барометров и огромных фарфоровых ваз; она всё увещевала, а разномастные подарки всё копились.
Восседая на своем наблюдательном посту, она пылко участвовала в разговоре «верных» и развлекалась их «враками», но после того несчастного случая с челюстью отказалась от попыток по-настоящему покатываться со смеху и обходилась условной мимикой, которая, не утомляя ее и не подвергая риску, означала неудержимый смех. Стоило завсегдатаю подпустить словцо против «зануды» или против бывшего завсегдатая, отброшенного в стан «зануд», – и она тут же испускала тихий крик, крепко зажмуривала птичьи глаза, которые мгновенно затягивались поволокой, и внезапно, словно насилу успев скрыть непристойное зрелище или отразить смертельный удар, закрывала руками лицо, так что его вообще не было видно, и притворялась, что пытается подавить, проглотить смех, который, если дать ему волю, доведет ее до обморока – всё это к величайшему отчаянию г-на Вердюрена, который вечно воображал себя таким же любезным, как его жена, а сам, едва как следует расхохочется, тут же и выдыхался и сдавал позиции перед этим изощренным изображением неистощимого мнимого веселья. Вот так, упоенная забавами «верных», злословием и единодушием, г-жа Вердюрен, взгромоздясь на свой насест, точь-в-точь птица, которой подсунули печенье, размоченное в теплом вине, рыдала от наплыва дружеских чувств.[14]
3. Тайный лик Пруста
Наша индивидуальность создается мыслями других людей.
Трудно отыскать более точную формулировку для определения того, как мы, читатели, относимся сегодня к Прусту, к его роману и его легенде. Мы создали – и продолжаем создавать – индивидуальность Пруста точно так же, как рассказчик в начале Поисков, понявший, что все имеют некое «представление» о Шарле Сванне, но никто не знает его по-настоящему… О Прусте распространяется множество забавных историй: он был сноб, астматик, легко выходил из себя, очень любил мать и размышлял о своей сексуальности… Но кем он был на самом деле? Что скрывает его спокойное лицо, строгий взгляд и гладко причесанные волосы? Может, есть какой-то другой Пруст, неизвестный нам?
* * *
Всё начинается с голоса, загадки его неведомого голоса. Может, он походил на голос Гийома Аполлинера, записанный на пленку более века назад? Голос приглушенный, как будто доносящийся издалека, который умел замечательно имитировать Жан Кокто, друг Аполлинера. Мы можем лишь представить его, вообразить и мысленно соединить с образом автора, когда тот смеется или при разговоре закрывает лицо руками… В своей книге Призрак Пруста я рискнул предположить, что его могли снять на кинопленку[15], как некоторых его современников, появившихся в замечательном фильме Саша Гитри Наши (1915): Родена, Октава Мирбо, Моне, Сан-Санса, Ренуара и т. д. К счастью, до нас дошло по крайней мере несколько редких фотографий.
Как и беглянка Альбертина, Пруст – тоже человек убегающий. Мы бежим за ним, а он постоянно от нас ускользает. И я пустился на поиски этого необыкновенного автора, которого, казалось, знал уже так давно, и шел за ним по следу, как сыщик, обращая внимание на подробности и моменты, часто ускользающие от взгляда биографов… Да, они написали очень серьезные книги, и моя[16] ни в коей мере не смеет с ними соперничать, тем более что они мне очень помогли в погоне за призраком Пруста. Однако мне захотелось начать там, где заканчивались другие биографии, – на похоронах. Я воссоздал погребальное шествие, поскольку это было событие парижского масштаба, собравшее вместе Леона Доде, Кокто, Радиге и Маяковского. Я хотел отыскать места, где Пруст часто бывал, посетить пустую квартиру на бульваре Осман, пройти следом за ним по руинам исчезнувшего Парижа, от площади Мадлен до улицы Амлен. Я расспрашивал его друзей, рылся в их воспоминаниях, пытаясь отыскать того, кого они когда-то знали, и понять, каким он был в жизни: причуды, особенности его речи, невероятную память, страсть к генеалогии, любовь к сплетням, астрономические суммы, которые он тратил на чаевые или подарки…
Пруст был щедрым, но в то же время «трудным в общении», резким, капризным, совсем не похожим на тот пресный бесцветный образ, какой доносят до нас некоторые портреты. В интереснейших мемуарах, озаглавленных Господин Пруст, домоправительница писателя Селеста Альбаре говорила даже о его «тирании». Его склонность к ревности, его, можно сказать, «искусство ревности» хорошо известны, но только между строк можно вычитать его неосознанное стремление к убийству[17]. Что стало бы с Прустом, если бы он не умер в пятьдесят один год 18 ноября 1922 года, едва успев написать последнее слово Поисков? Вероятно, он стал бы редактировать и исправлять В сторону Сванна, первый том, вышедший до войны. Какова была бы его судьба, доведись ему жить в другие эпохи, если бы его роман не сомкнулся над ним, если бы он не остался навсегда лежать на своем бумажном ложе?
Пруст – само воплощение литературы. Он – «человек-книга» во плоти – не считался с законами времени, писал ночью, спал днем. В свое предпоследнее лето, в 1921 году, он жалуется на сильную жару, но не
