Книга Хроника объявленной смерти. объявленной заранее - Габриэль Гарсия Маркес

медицины, и впрыскивания мышьяка, и марганцовые промывания доктора Дионисио Игуарана. Только в тюрьме удалось его вылечить. Мы, приятели Пабло Викарио, были единодушны в том, что он быстро попал в какую-то странную зависимость от младшего брата, когда Педро Викарио вернулся, пропитанный духом казармы, с новой манерой — задирать рубаху и демонстрировать любому желающему рубец от пулевого ранения на левом боку. Пабло Викарио даже стал испытывать нечто вроде священного восторга перед триппером великого человека, которым его брат гордился, точно боевой наградой.

Именно Педро Викарио, по его собственному признанию, принял решение убить Сантьяго Насара, а его брат поначалу только следовал за ним. Но тот же Педро Викарио счел долг чести исполненным, когда алькальд разоружил их, и тогда уже Пабло Викарио взял командование на себя. Никто из них не упомянул эти разногласия в показаниях, которые они давали следователю по отдельности. Но Пабло Викарио не раз повторял мне, что ему нелегко было убедить брата идти до конца. Возможно, у того был лишь минутный приступ страха, и всё же факт остается фактом: Пабло Викарио пошел в кладовку за другими ножами один, а его брат тем временем мучительно пытался спустить мочу — каплю за каплей — под тамариндовым деревом. “Брат даже представить не мог, каково это, — сказал мне Педро Викарио во время нашей с ним единственной беседы. — Словно толченым стеклом мочиться”. Пабло Викарио, вернувшись с ножами, застал брата всё еще в обнимку с деревом. “В холодном поту был от боли, — сказал мне Пабло Викарио, — и попытался уговорить меня идти без него, потому что он не в состоянии никого убивать”. Педро Викарио сел на один из плотницких верстаков, поставленных под деревьями для свадебной трапезы, и спустил штаны до колен. “Наверное, с полчаса бинты менял, которыми у него прибор был обмотан”, - сказал мне Пабло Викарио. На самом деле тот задержался не больше чем на десять минут, но было в его действиях нечто столь странное и загадочное, что Пабло Викарио принял их за новую уловку, с помощью которой брат надеется потянуть время до рассвета. Тогда он вложил нож в руку брата и чуть не силой поволок его спасать утраченную честь сестры.

— Тут выхода нет, — сказал он ему, — считай, мы это уже сделали.

Они вышли через калитку свинарника с незавернутыми ножами, преследуемые лаем дворовых собак. Начинало светать. “Дождя не было”, - вспоминал Пабло Викарио. “Наоборот, — вспоминал Педро, — ветер дул с моря, и звезды на небе можно было пальцем пересчитать”. Новость распространилась уже настолько, что Ортенсия Бауте, открывшая дверь своего дома как раз в тот момент, когда близнецы проходили мимо, стала первой, кто оплакал Сантьяго Насара. “Решила, они его уже убили, — сказала она мне, — потому что увидела ножи в свете фонаря, и мне показалось, с них стекает кровь”. Одним из немногих незапертых домов на этой окраинной улице был дом Пруденсии Котес, невесты Пабло Викарио. Всякий раз, оказавшись здесь в эту пору, и особенно по пятницам, направляясь на рынок, близнецы заходили сюда — выпить первую чашку кофе. Они толкнули калитку во двор и, окруженные собаками, узнавшими их в предрассветных сумерках, прошли на кухню и поздоровались с матерью Пруденсии Котес. Кофе был еще не готов.

— Потом выпьем, — сказал Пабло Викарио. — Мы торопимся.

— Понимаю, ребятки, — сказала она. — Честь не ждет.

Они, тем не менее, стали ждать, и теперь уже Педро Викарио подумал, что брат нарочно тянет время. Когда они пили кофе, Пруденсия Котес в пышном цветении юности вошла на кухню с кипой старых газет, чтобы оживить огонь в плите. “Я знала, что у них на уме, — сказала она мне, — и не только была с этим согласна, но в жизни бы за него замуж не пошла, не поступи он как мужчина”. Прежде чем покинуть кухню, Пабло Викарио взял пару газетных листов и дал один брату — завернуть нож. Пруденсия Котес осталась ждать на кухне, пока не увидела, как они выходят через калитку двора, и ждала еще три года, ни на миг не падая духом, пока Пабло Викарио не вышел из тюрьмы и не стал ее мужем — на всю жизнь.

— Только будьте осторожны, — сказала им она.

Словом, Клотильде Арменте не зря показалось, что близнецы настроены менее решительно, чем прежде, и она дала им бутылку коровяковой настойки, надеясь, что это их доконает. “В тот день я поняла, — сказала она мне, — как мы, женщины, одиноки на этом свете”. Педро Викарио попросил у нее бритвенный прибор ее мужа, и она принесла ему помазок, мыло, настенное зеркальце и станок с новым лезвием, однако побрился он своим разделочным ножом. Клотильде Армента подумала, что это уже предел мужской дикости. “Прямо как убийца из кино”, - сказала она мне. Но сам он объяснил мне впоследствии — и это было правдой, — что в казарме научился пользоваться опасной бритвой и потом уже не мог бриться иначе. Его брат побрился всё же более скромным способом — с помощью станка, взятого у дона Рохелио де ла Флор. Наконец, они распили бутылку — молча и медленно, — взирая с туповатым видом недоспавших на темное окно в доме напротив, а в лавку тем временем заходили мнимые клиенты, покупая не нужное им молоко, спрашивая продукты, которые здесь никогда не водились, с одним намерением — убедиться, что здесь и вправду поджидают Сантьяго Насара, чтобы убить.

Братья Викарио не увидели бы света в этом окне. Сантьяго Насар вошел в дом в 4.20, но ему незачем было зажигать свет, чтобы добраться до спальни, поскольку фонарь на лестнице горел всю ночь. Сантьяго Насар в темноте бросился на постель прямо в одежде, ведь спать ему оставалось всего час — в таком виде и нашла его Виктория Гусман, когда поднялась будить, чтобы он не опоздал к встрече епископа. Мы с ним пробыли в доме Марии Алехандрины Сервантес до начала четвертого, когда она сама отослала музыкантов и погасила огни на площадке для танцев, чтобы ее усердные мулатки могли прилечь в одиночку и передохнуть. Три дня и три ночи трудились они без устали, сперва тайно ублажая почетных гостей, а затем уже без церемоний, распахнув двери для тех из нас, кто не получил от свадьбы полного удовлетворения. Мария Алехандрина Сервантес, о которой мы говорили, что она заснет лишь однажды — чтобы умереть, была самой изящной и самой нежной женщиной из всех, что я знал, самой услужливой в постели, но