Книга Достоевский in love - Алекс Кристофи

навестить брата в канун Рождества, за несколько часов до того, как Федор отправился по этапу в Сибирь. Михаил был ужасно подавлен – губы дрожали, в глазах стояли слезы, и по тому, как Федор утешал его, сторонний наблюдатель мог бы решить, что на каторгу отправлялся старший брат.

– Перестань же, брат, – говорил он, – ты знаешь меня, не в гроб же я уйду, не в могилу провожаешь, – и в каторге не звери, а люди, может, достойнее меня…[112]

В следующие четыре года они не обменялись и словом.

Когда часы пробили полночь, на Федора надели тяжелые железные кандалы. Рождество. Он сел в открытую телегу, и его провезли мимо праздничных городских огней. Когда проезжали мимо квартиры Михаила, накатила волна грусти. Но только позднее, застряв в заносах при пересечении Урала, он расплачется от мысли, что оставляет позади Европу. Это была тяжелая дорога длиной в 3000 верст, при морозах до 40 градусов ниже нуля[113]. Или, иными словами, это был месяц, в течение которого делать ему было абсолютно нечего, кроме как смотреть в спину офицеру, пока тот хлестал лошадей.

Глава 3

Мертвый дом

1850–1854

Федор Достоевский, 28 лет[114].

Описание: лицо чистое, белое; глаза серые; нос обыкновенный, волосы светло-русые, на лбу над левою бровью небольшой рубец[115].

Телосложение: крепкое.

Причина осуждения: за принятие участия в преступных замыслах; распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной Церкви и верховной власти, за покушение совместно с прочими к распространению сочинений против правительства посредством домашней литературы.

Кто принял решение: Его Императорское Величество – Его решение, принятое с Его генерал-адъютантом.

Наказание: лишение всех гражданских прав.

Поведение: хорошего поведения.

Условия: четыре года каторжных работ в тюрьме с последующей службой рядовым в армии.

Религия: православный христианин.

Рост: 2 аршина 6 вершков[116].

Семейное положение: холост.

Что есть ад? Рассуждаю так: Страдание о том, что нельзя уже более любить[117].

23 января 1850 года, когда наконец прибыли в Омск, Федора в оковах отвели в тюрьму. С ним был и Дуров, но Федор принял решение всеми силами избегать его. За последние четыре недели они едва ли обменялись и парой слов – кроме остановки в Тобольске, где у них была возможность встретиться с женами декабристов (одна из них дала Федору Евангелие). На пути к Омску холод временами был невыносим, но ему ничего не оставалось, кроме как привыкнуть к страданиям, потому что ничего изменить сейчас он не мог.

Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое отвратительное; но, несмотря на то, – странное дело! – мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хоть и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, разговаривали и курили трубки[118]. Было уже темно, и мужчины возвращались с работы, чтобы выстроиться на вечернюю проверку. Там Федор и столкнулся впервые со злобным (или, возможно, пьяным) плац-майором Кривцовым. Багровое, угреватое и злое лицо его произвело на нас чрезвычайно тоскливое впечатление: точно злой паук выбежал на бедную муху, попавшуюся в его паутину[119]. Майор приказал обрить Федору голову (переднюю половину, от уха до уха – бессрочным каторжанам выбривали левую) и забрать его одежду и пожитки. Оставили только Евангелие, в корешке которого были спрятаны десять рублей. Выдали арестантскую одежду: черно-серую шапку, такого же цвета плащ с желтым ромбом на спине и тулуп с высоким воротником, чтобы закрывать уши. Обернувшись к нему, майор предупредил:

– И следите за своим поведением. И слышать не хочу о вас, иначе буду наказывать телесно. При первом же проступке – плеть![120]

Вскоре после этого Федора отвели в казарму, душное здание с низким потолком, где мрак разрезал свет сальных свечей (были маленькие окна, но на них намерзло с вершок льда). Ему определили нары возле двери. Доски прогнили. Пол был скользкий от толстого слоя грязи. В дальнем углу стояло деревянное корыто, смердящее старым дерьмом – не говоря уже о самих каторжанах. Он не увидел – а если и видел, то не узнал – места, где мог бы помыться.

Но только что заперли казарму, все тотчас же спокойно разместились, каждый на своем месте, и почти каждый принялся за какое-нибудь рукоделье. Казарма вдруг осветилась. Каждый держал свою свечу и свой подсвечник, большею частью деревянный. Кто засел тачать сапоги, кто шить какую-нибудь одежу[121]. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лед едва оттаивал), а угар нестерпимый[122]. Кучка гуляк расселась на корточках вокруг коврика играть в карты. Они достали медные деньги и убедили одну несчастную душу стоять всю ночь у двери в карауле за жалкие пять копеек. Тот казался даже довольным, прислушиваясь в дверную щель, но наверняка был прирожденным нищим. Действительно, везде в народе нашем, всегда есть и будут существовать некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими[123].

Лежащий на нарах Федор привлекал внимание своим бездельем. В комнате только человек пять-шесть не были заняты делом, и дело их было не только в штопке: один из самых мастеровитых соседей по казарме клеил разноцветный китайский фонарик, который, оказывается, заказали в городе за хорошую цену. Он представился Ефимом Белых, и оказалось, что был он не мужиком и не ремесленником, а служил на Кавказе прапорщиком, пока не убил местного князька. Работал он методически, не отрываясь; окончив работу, аккуратно прибрался, помолился богу и благонравно улегся на свою постель. Я лег на голых нарах, положив в голову свое платье (подушки у меня еще не было), накрылся тулупом, но долго не мог заснуть, хотя и был весь измучен и изломан от всех чудовищных и неожиданных впечатлений этого первого дня. Многое еще ожидало меня впереди, о чем я никогда не мыслил, чего и не предугадывал[124].

Еще до рассвета барабан отбил побудку. При тусклом свете, от шестериковой сальной свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая часть была молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили свои клейменые лбы[125]. Спустя десять минут караульный отпер двери. Сквозь них ворвался свежий зимний воздух и на глазах у Федора, встретившись с затхлым воздухом казармы, взвихрился клубами пара. Кто-то внес ведро воды, и арестанты принялись спорить за единственный ковш, набирать в