Книга Путь к себе - Франц Николаевич Таурин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А между берегами, насколько глаз достает, просторная, гладкая синева, вызолоченная лучистым летним солнцем…
Жить да радоваться под таким щедрым солнцем!.. Тем более идет все хорошо. Лучше, чем задумано было, Как говорят строители, с опережением графика. Теперь уже ясно, что к устью Порожной караван поспеет вовремя. Если бы тянули баржи катерами, возможны всякие случайные задержки, не говоря, что скорость движения не та. А сейчас без хлопот, пассажирами промчат большую часть пути.
Весь экипаж отдыхает, используя благоприятную ситуацию. Только лоцману, Степану Корнеичу, по-стариковски не спится. Вышел на палубу в сатиновой, под цвет ленской воды, светло-синей рубахе длиной без малого до колен и летних портах из серого молескина. Постоял, оглаживая рыжую с густой проседью бороду и, цепко ступая босыми темными ногами по деревянному настилу палубы, подошел к Алексею.
— Любота!
— Точно, Степан Корнеич, любота!.. — Ишь какое слово нашел старый. — Сами едем!
Степан Корнеич усмехнулся.
— Хошь не сами, везут. Однако шибко везут, нельзя обижаться. В Якутске не задержимся, дня за четыре до устья добежим.
— А если бы катерами тянули?
— Клади неделю. Ежли никакой оказии не случится. Известно, катер не пароход… Ну, нам катера дали добрые, за неделю бы добежали…
Степан Корнеич помолчал, но обстановка располагала к разговору. Он присел рядом на кнехт.
— Вот ведь как оно все меняется. Уже и неделя срок большой. А прежде, когда я в твоих годах был, самосплавом на карбазах ходили. От верховьев до Якутска сорок ден. Ну и сорок ночей, понятно. А случится, и больше. К примеру, отвалишь из Качуга на летнего Николу, а в Петровки только к Якутску дойдешь. Да и славно, коли дойдешь. Считай, из десятка связок — карбаза не поодиночке, а связками спускают, — из десятка, говорю, связок две, а то и три не дойдут…
— Не успеют? — не понял Алексей.
— Пошто не успеют. Говорю, сорок ден. Не дойдут по разной причине. Под Киренском место есть на реке, Щеки называется. С одного берегу скала и с другого скала, а промеж их узкий проход. Воде тесно, рвет, прямо как в мельничном лотке. Крутоверть такая, не приведи бог, струя рыщет от берега к берегу. Малость промахнул, ударит о камень — и конец! В этих Щеках побито, потоплено карбазов — счету нет. А еще выше, за Киренском, крутой поворот возля самой скалы. Пьяный Бык. Тоже не слаще. А миновал благополучно Быка и Щеки, тоже не шибко радуйся. Острова пойдут. Вот завтра сам увидишь. Густо посажены, счет потеряешь. Возля каждого гадай. Налево протока, направо протока. По какой идти? В неходовую попал, на мель наскочил, тоже конец! Вода уйдет, и вся связка на сухом берегу. Дожидайся зимы, на конях товар вывозить. Убыток!
— А карбаза?
— Карбаза весной в море унесет.
— А как же карбаза обратно, против воды, поднимали? — удивился Алексей.
— Кому их подымать, — усмехнулся старик. — Там остаются. Как распродадут товары, прямо с карбазов, на берегу вся ярмарка, так и карбаза расторгуют. На дрова либо на постройку. Бывал в Якутске?
— Только проездом.
— Там по сю пору все дворы из карбазных плах забраны. А обратно кто же повезет? Дешевле новый изладить… Вот так и возили груза по матушке Лене… Теперь что лоцманам не ходить, на каждом повороте бакена. А прежде лоцман всю реку наизусть помнить должон… Однако заболтался я, пойду пособлю чай варить…
Алексей опять остался один со своими мыслями…
Да, все хорошо… Вот и старик говорит: «Все хорошо…» Но старик о караване. У старика все мысли только о караване… А у него — Алексея Ломова — начальника каравана?.. Разве не рад, что плывут баржи, да еще и за пароходом?.. Рад, конечно, но не спокоен. К радости примешивается тревога… Так вот в знойный душный день томит предчувствие грозы… Может, это тревожит Порожная с ее Шайтанами, Большим и Малым, который еще страшнее Большого?.. Нет, не о том тревога. То есть, конечно, о том, но не только о том…
Трудно было признаться даже самому себе, отчего эта тревога. Да ведь от самого себя человек особенно старательно укрывает все свои ошибки и промахи, не говоря уже о более серьезных грехах. Себя обмануть куда ловчее, чем кого другого. Сам сказал, сам поверил. И если вдруг окажется в душе два человека и заведут они спор, верх будет того, кто добрее к самому себе. И тогда преступления станут казаться проступками, проступки — ошибками, пороки — слабостями, а слабости вообще не в укор.
Поехала с ним!.. Ну и что?.. Звал он ее?.. Сама она… Если бы хотел ее с собой прихватить, так знал ведь, что она на базе, мог бы разыскать… А даже не пошел к ней, хоть в первую по приезде ночь и вовсе некуда податься было… Не пошел — это верно, однако, как с поднебесья на землю ступил, первым делом о ней подумал… Ну и что с того?.. Подумал, и на том молчок!.. И не встреться она ему в столовой, шагу бы навстречу не сделал… Тоже вроде верно… Зато, как увидел, враз сомлел. Руки, ноги онемели… Едва донес до столика суп-лапшу… Так она ведь сама сказала: «Садись вон там, в уголке. Я к тебе сейчас выйду…»
И вышла…
За столик в углу никто не садился. На этот столик собирали посуду. Алексей сидел один. Варька подошла, как была, в халате, с закатанными выше локтей рукавами.
Села, подперла щеку кулаком, смотрела на него ласково, с чуть заметным лукавым прищуром.
— Да ты ешь. Еще насмотришься.
И он ел. Все съел: и суп-лапшу и гуляш. Только вкуса не понял.
Спросил, непонятно к чему:
— Давно здесь, в столовой?..
— Недавно… Как от него ушла.
— Что ж так?
— Чего так?
— Ушла-то отчего?
— Надоело, вот и ушла… Что мне, тряпки его дареные нужны?..
— Видно, нужны были.
— Не огрызайся. Поди, знаешь меня… Тряпки я все оставила. Ни одной не взяла.
Что бы, казалось, Алексею, до ее тряпок? А вот, обрадовался. Потом опять насупился и спросил:
— Сейчас-то как живешь? Одна?
— Одна.
Не удержался. Вырвалось:
— Что ж так? Не похоже на тебя.
— Сама дивлюсь, Лешенька. Может, чуяла, что тебя встречу.
Прямо сказано было. А он промолчал. Не сказал ни «да», ни «нет». Только в таком случае промолчать — все равно что сказать «да».
— Надолго к нам на базу?
Алексей
