Книга Империя господина Коровкина - Макс Гришин

зарабатывал на этом деньги.

– Но?

– Но что? – не поняв, переспросил Александр.

– Как правило с такой интонацией в конце говорят «но» и приводят какой-то новый аргумент, – губки Кати снова коснулись бокала.

– А-а-а, – улыбнулся в ответ Александр, – но потом я познакомился с его ранними картинами, вернее с одной из них и мое отношение к нему изменилось.

«Написанная в самом конец девятнадцатого века «Знание и Милосердие», – проговорила про себя Кати.

– Написанная в самом конец девятнадцатого века, – начал с видом эксперта Александр и на мгновение замолчал, поднимая глаза вверх, к потолку, будто пытаясь отыскать в безграничных просторах своих энциклопедических познаний про живопись наименование той самой первой картины Пикассо, – «Знание и Милосердие».

– Что-то знакомое, – голос Кати звучал всё так же спокойно и непринужденно, легкая улыбка оголяла белоснежные зубы, – и что в ней тебя так поразило? – здесь надо оговориться, что Кати не читала мысли Александра, просто Александр, в силу возраста или каких-либо других своих особенностей, имел свойство говорить про одну и ту же вещь одним и тем же людям по нескольку раз, причем умудрялся зачастую говорить теми же самыми словами и с тем же самым языком жестов, что и до этого. Кати относилась к этому с пониманием, как к чему-то, что неизбежно приходило вместе со старостью. Именно про эту картину, про ее фотографическую точность и свое прозрение он говорил ей уже третий раз, что теперь, учитывая два предыдущих раза, ее уже даже немного веселило.

– А то, что она была написана точно с такой же фотографической точность, что и картины Репина, Седова, Куинджи и прочих. И это значило одно – он действительно умел рисовать! А значит, все те картины уже более поздних периодов, весь этот кубизм его и сюрреализм, не проистекал в нем из простого неумения, а из чего-то другого! Он рисовал так не потому, что не умел, а потому, что не считал уже такую манеру исполнения для себя подходящей!

Весь монолог строился точно так же, как и в прошлый раз. Не подозревая сам об этом, Александр зачастую был похож на какого-то актера, который выучил одну роль, но выучил ее хорошо и теперь везде, куда бы он ни попал, исполнял только ее. Но в этот раз Кати было весело. После поездки и подарков у нее было хорошее настроение, и она решила внести некое разнообразие в эту странную игру. Она помнила, что прошлый раз она спросила его из чего же он проистекал, в ответ на что Александр принялся читать ей долгую и нудную лекцию про то, что это шло от «души», от «сердца» и от каких-то других частей тела. Второй раз слушать всё то же самое ей совершенно не хотелось.

– А не кажется ли тебе, что он действительно был шарлатаном, который нисколько не умел рисовать? – спросила она у него и вдруг весело рассмеялась. Повторить одну и ту же вещь точно с такими же словами было смешно, но когда он повторял это уже третий раз, это уже походило на настоящий сюрреализм. Правда она тут же пожалела о своем непроизвольно вырвавшемся смехе, так как сразу подумала, что он может вспомнить свой предыдущий с ней разговор и даже обидеться на нее за столь не совсем деликатное поведение, но по восторженному виду того (когда он делал из себя эксперта по художественным ценностям, лицо его приобретало какой-то напыщенный пафосный оттенок), она поняла, что он не помнил ничего и ни о чем не догадывался. От этого ей стало еще смешней. Она уже даже представила, как вечером расскажет об этом своей подруге, которая жила между Москвой и Миланом, и с которой они имели обыкновение созваниваться по вечерам, и которую Александр, даже не будучи знакомым, успел возненавидеть всей своей душой, так как очень хорошо догадывался о содержании этих их разговорчиков.

– В случае Пикассо точно нет, – продолжал Александр с таким видом, как будто Пикассо был его соседом по лестничной площадке и собственнолично ему всё про себя рассказывал. Он действительно ничего не помнил и ни о чем не догадывался. Его простодушная в этом вопросе натура приписывала смех Кати скорее шарлатанам, нежели себе, – есть у него, конечно, и дешевые вещи, но есть же и «Герника» (а вот здесь их позиции по произношению не совпали. Александр говорил на русский манер, делая ударение на первый слог (как русский мужлан, со слов Кати), сама же она произносила Герни́ка).

– Да, картина действительно великая, – Кати прекратила смеяться и показала знаком подошедшему официанту, что больше вина ей не надо. – Не удивительно, что в музее Королевы Софии народ ходит только в один зал – тот, где висит она.

– Он сумел нарисовать ее очень вовремя.

– Да, она очень неплохо вписалась в картину Европы того времени. Кстати, многие действительно считают, что он написал ее про Вторую Мировую.

– Да, как многие думают, что «Сталкер» Тарковского это про Чернобыль.

– А что это?

– Фильм.

– Русский?

– Да.

– Я такие не смотрю.

В этот момент появился официант с чеком. Лицо его выражало состояние какой-то рабской услужливости и чем ближе дело подходило к финальному расчету, тем лицо его больше принимало какую-то малиново-мармеладную форму. Казалось, скажи ему Александр сейчас выпрыгнуть из своей одежды и пробежаться по залу, работая своим коротким писюном как пропеллером, он с удовольствием бы это исполнил. И причина такого отношения была достаточно проста – несмотря на свой молодой возраст (ему было не больше двадцати пяти), он обладал незаурядной разборчивостью в этих вопросах и его чуткий взгляд еще на входе подметил на руке товарища из России дорогие часы, и, конечно же, главный атрибут любого богатого сумасброда – молоденькую девушку рядом, которую, судя по кольцам, он еще и сделал своей женой. Эти два фактора сразу сплелись в его голове в важное для его финансового благосостояния умозаключения – старый хер был при деньгах и был не прочь их тратить. Ради того, чтобы угодить ему, он даже вспомнил и тут же выложил какое-то выражение по-русски (что-то из Горького или из какой-то рекламы), чтобы уж наверняка растрогать это холодное сибирское сердце, закаленное водкой и гуляющими по улицам медведями, но ни Кати, ни Александр не поняли ровным счетом ничего.

– Понимаешь, о чем он? —тихо спросила Кати у Александра. Русское произношение официанта, действительно, было настолько плохим, что больше напоминало речь жителя планеты Ка-Пэкс, который вдруг заговорил по-украински.

– Видимо что-то по древне-андорски, – так же тихо ответил Александр и всунул в кожаную книжечку