Книга Фарт - Борис Седов

На переборке светилось табло, говорившее о том, что мы снижаемся, а значит, близится момент моей встречи с дорогими товарищами федералами. Не с такими, конечно, как эти Володя с Серегой, а скорее с деятелями вроде Губанова, чтоб ему гореть в вечном огне. И начнут они меня плющить и сгибать, добиваясь чего-то своего, о чем известно только им самим… Ведь не закончится все это просто сроком, гадом буду! Теперь мне просто пятнахой или двадцатником не отделаться. Слишком я для них интересная персона. Они со мной играть будут.

А я – с ними!

И от этой простой мысли стало мне легко и свободно. Будто и не сидел я в наручниках между двух костоломов и не везли они меня в узилище безрадостное.

В проход вышла стюардесса и, покосившись на меня, с любезной улыбкой заговорила по-английски.

Глава 3Тюремный романс

Ох, как мне все это надоело!

Если ты побывал в одной тюрьме, считай, что видел их все.

И неважно, что в Голландии заключенные сидят в чистом светлом помещении и имеют телевизоры, компьютеры и еду, которая поприличнее будет, чем в ином советском доме отдыха, а в российском остроге – теснятся, как евреи в газовой камере.

Разницы нет.

Главное здесь то, что ты лишен свободы. И не только в смысле передвижения – захотел и поехал куда-нибудь. Ты лишен свободы выбора в общении. С кем тебя посадят, с тем и будешь сидеть. Справа – насильник, слева – убийца, спереди – квартирный вор, а сзади… Сзади лучше никого не иметь.

Я уже отвык от всего этого.

С тех пор, как в струях газового пламени я вознесся в небо из двора «Крестов», мне удавалось жить и ночевать исключительно там, где я сам хотел. Понятное дело, общую линию моего движения по жизни назначал не я, а тот Игрок, который где-то там, на небесах, двигает мою фишку, но уж ночлег и компанию я выбирал себе сам.

Что зона в Ижме, что «Кресты», что Бутырка эта сраная – разницы нету.

Те же уголовные рожи, опять же понятия эти дурацкие, разборки какие-то на ровном месте, вертухаи, чифир, развлечения всякие тюремные, петухи со своими петушиными бригадирами…

В общем – привет, Бутырка, в жопе дырка.

Я – Знахарь.

Вор в законе, авторитет, знаменитый победитель федералов, ментов и прочих нехороших людей, гроза исламистов, миллионер – в общем, личность во всех отношениях выдающаяся.

Поэтому поместили меня в относительно чистую камеру, в которой народу было даже меньше, чем положено по закону. Камера на восьмерых, а две шконки пустые. Одна – для меня, а вторая? Выходит – еще дорогого гостя ждут. И окно в этой камере без намордника. Правда, ничего особенного в это окно не видно, все те же стены тюремные, грязные и безрадостные, как сточная канава, зато над ними – небо. Настоящее небо. И неизвестно еще, между прочим, хорошо или плохо зэку на небо смотреть. Оно ведь как – сидишь ты в камнях, ничего, кроме них, не видишь, и ладно. Вроде как весь мир так устроен. А видишь небо, и сразу понимаешь, что есть просторы немереные, по которым ветер гуляет, и накрывает это небо всякие поля, луга, горы, реки и прочие просторы, где свободно дышит человек.

А ты – здесь.

Сидишь за решеткой железной да за стеной каменной, и ходят по коридору вертухаи, которые по сути дела те же заключенные, потому что, кроме тюрьмы, они ничего не знают и знать не хотят. И все их интересы и переживания здесь, в тюрьме. И жены их – тупые домашние животные, потому что ни одна нормальная женщина не станет жить с такой тварью, как тюремный надзиратель. И дети у них…

Эх, да что там! Пусть себе. Они сами себе эту жизнь выбрали, как и те, кто сидит по камерам. Правда, в камерах сидят и такие, которых сажать не стоило бы, хватило бы высечь как следует, чтобы неповадно было, а таких, кто вообще не при делах, – больше, чем можно себе представить.

Вертухаи сами сюда пришли.

Ну вот кем, спрашивается, нужно быть, чтобы добровольно прийти в это гнусное место и сказать, я хочу охранять преступников. Я бы еще понял маньяка, у которого бандиты всю семью порешили, и он пошел работать в тюрьму, чтобы на урках уголовных за это поплясать вволю. И я бы понял ту тварь, которая, зная, что в тюрьме многие вещи делаются в обход установленных порядков и за определенную плату, идет работать в тюрьму именно в погоне за очень грязными и очень рискованными рублями и долларами.

Но я не верю, что кто-то может пойти на эту службу, руководствуясь соображениями социальной необходимости. Например, сидит себе в кругу семьи талантливый инженер, и вдруг его пробивает: кто-то должен выполнять эту грязную работу, и он идет работать вертухаем на благо общества.

Вот и получается, что работать в тюрьму идут самые что ни на есть подонки.

Между прочим, еще Генрих Четвертый сказал, что армия должна состоять из подонков общества. Я так понимаю, что он имел в виду таких людей, которых не жалко на мясо пустить, потому что, кроме этого, от них никакой другой пользы быть не может. И еще он сказал, что привлекать к войне, которую он назвал кровавой тяжбой государей, ремесленников, крестьян и прочих полезных людей нельзя.

Это и к тюрьме относится.

Попадает человек в тюрьму и оказывается во власти этих самых подонков. И не важно, злодей он или нет, виноват или невиновен. Теперь он игрушка в руках тех, кто, кроме отрывания мухе крылышек или надувания лягушки через соломинку, других игр никогда не знал.

То, что тюрьма не исправляет человека, давно известно.

Тех шестерых, с которыми я оказался в одной камере, исправит только могила да еще осиновый кол, которым каждого из них для надежности не помешало бы пришпилить к матушке сырой земле.

Но встретили меня, как Юрия Гагарина, разве что ковровой дорожки не было.

А так – полное уважение, лучшая койка, чистое белье, сигареты, чай, кофе, чуть ли не шампанское. Шампанского, конечно, не было, но пиво – было. Баночное «Хольстен». Что ни говори, а в некоторых обстоятельствах хорошо быть авторитетом. Да что там – авторитетом хорошо быть всегда.

Открыл я баночку «Хольстена», завалился на шконку и сказал, чтобы мне не мешали думать. Соседи по камере тут же умолкли – Чапай думать будет – и залегли на свои места. Прежде днем лежать на нарах было категорически запрещено, я – другое дело, я – Авторитет, то, что другим запрещено, мне не только дозволяется, но и положено, чтобы мелкота уголовная всегда чувствовала, кто здесь главный, кто Пахан, и покорно занимала свое место. А эти разлеглись преспокойненько, словно шизо не боятся, так что или порядки в российских тюрьмах изменились, или сидельцы эти не шестерки тюремные, а подсадные утки, призванные меня пасти и по первому велению свыше сделать так, чтобы Костя Разин от безысходной тоски наложил на себя руки. Веревку себе из простыни сплел или умер ночью от острой сердечной недостаточности…

Так что подумать мне, конечно же, было о чем.