Книга Loveстории - Галина Щербакова

– У меня точно такие, – говорю я ей, открывая свой лоб.

Она смотрит без всякого интереса.

– Вавка беременная, – говорит она вдруг. – Просила тебе не говорить.

– Господи, почему? – обижаюсь я. – Я же могу помочь, если что…

– Товарищ не понимает, – насмешливо говорит Мая. – Товарищ тупой.

– Это по молодости, – говорю я. – Стесняется еще, молоденькая.

Мая смеется, и я вижу ее вставные зубы.

– Все! – кричит Володя из тамбура. – Майка, заходи в вагон. Тебя не зову, – говорит он мне, – там ни сесть ни встать. Пока! – машет он рукой.

Я поворачиваюсь к Мае, она уже не смеется, она смотрит на меня каким-то странным, жалеющим взглядом.

– Не надо, – говорю я ей, – не навсегда же расстаемся. В Москве у вас заложники. Вернетесь.

– Куда денемся? – вздыхает она. Мы обнимаемся. Я ее выше. Мое объятие покровительственнее.

– Не проговорись Вавке, что я тебе сказала про нее, – просит Мая. – Мужу привет, ребяткам. Не болей! Из вагона выскакивает Вава.

– Мама! – кричит она. – Саид плачет, боится, что ты отстанешь.

Мая кидается к вагону, потом спохватывается, быстро целует Ваву, хлопает по спине робкого зятя, который норовит никому не попасть на глаза.

Из окна на меня смотрит Володя. Мне стыдно, что я его не люблю. Совсем не люблю. Зачем это все было? Хорошо, что все так быстро и без потерь кончилось.

Поезд уплывает, я машу вслед, у меня вполне светлая грусть, но тут я вдруг вижу, как стремительно уходит с перрона Вава, властно взяв за руку мужа. Она уходит, как бы не зная меня, я понимаю это по ее спине, по напряженным икрам… Большая гривастая голова без «прощай» скрывается в переходе. На тебе!

Значит, она в курсе… И Мая тоже. И это мне было обращено ее насмешливое: «Товарищ не понимает». А я молола всякую чушь… Тогда вполне можно допустить, что и отъезд их не просто важная номенклатурная игра, а элементарный побег. Что называется, от греха подальше… От греха… От меня…

Я постарела на этом перроне на десять лет. Я просто чувствовала, как иссыхает моя плоть, как морщится в безвлажье, как засаливаются суставы, как твердеют и костенеют ноги. Жизнь – мягкость и влажность, смерть – твердость и сухость. Тонким, нежным, слабым вибрациям пришли на смену тяжелые, грубые. Меня, не сходя с места, перенесло в совсем другое тело, а износившееся расплылось лужицей и тут же высохло.

Примеряю новое тело как протез.

Вот тогда в первый раз я поднималась по лестнице с хрустом в коленках.

III

Нет уж дней тех светлых…

Потемнело чисто поле…

Как зима катит в глаза.

Оглянуться не успели…

Внук тычется мне в грудь сморщенным носиком. Лапочка ты моя… Хотя, читала, в каком-то диком племени именно бабушка выкармливает внуков. Именно в этом состоит их предназначение, и соски их, закрытые смолоду, расцветают, влажнеют и растворяются. Ничего себе, да?

Мы, женщины северной страны, уловили сигнал этого племени, – по своей дикости, что ли? – но не поняли его. Наши бабушки дают внукам закурить и выпить. Они чувствуют – что-то надо дать. Не знают, что…

Нет, это не благо работать на расстоянии вытянутой руки, если рука вытянута через эстакаду из трех уровней. Каждый день я умираю на этих проклятых лестницах. На них навсегда затвердел звук моих щелкающих суставов. По его формуле меня восстановят инженеры и техники Страшного суда. Надо же будет нас откуда-то соскребать, меня соскребут с московской эстакады.

Да, все так. Как миг, пролетели пятнадцать лет. Что было за это время? Все. Женитьба сына, хирургическое вмешательство, замужество дочери, смерть мамы, взбрык мужа, ошеломленного возникшими мужскими проблемами, и поиск выхода в «открытом космосе». Комета, с которой он столкнулся, была молода и слюнява, что было видно только со стороны. Вблизи эти слюни были ему медовыми устами. Я не оказалась на высоте, а растерялась, рассыпалась на составные. Спрашивается, с чего? Что, я не знала, как это бывает? Не знала, что в любовном деле нет правил, нет логики, нет закона и порядка? Не я ли сама проходила в жизни через спорадическое самотрясение, когда глохнут и слепнут все системы сохранения и жизнеобеспечения, когда ты не то что разрушаешься стихией, а ты сама – стихия. И черт тебе брат, друг и товарищ.

Как нам хватило ума и терпения пережить эту детскую мужскую болезнь, сама не знаю. Что-то нас удержало на грани, а скорее всего, у «медовых уст» не было терпения ждать под часами времени поношенного кавалера. Девушке хотелось всего сразу (нормально!) – и постельку, и венец, частями ей не годилось. На самом пике этой истории я совершила глупость: ляпнула про Володю. Дескать, и он, и я на семьи не посягали. Было полное ощущение говорения правды. Три дня я верила себе, как бы я была Сталиным. «Мы так вам верили, товарищ Сталин…» Меня спасло это сравнение, филологический корень семьи вовремя пустил росток, и цитаточка пелену с глаз и смахнула. Семья, разбомбив, как оккупант, собственный дом, сама и занялась его восстановлением. На процессе подноса кирпичей и раствора склеились. Была даже радость второго захода, второго обретения. Уже через год почти забылась девочка, хотевшая все и сразу. У нее было нелепое имя – Капа.

Мая и Володя продолжали жить в Челябинске. Маниониха умерла. Последние годы она жила у них. Вава родила двойню, выпихнула робкого десятка мужа и завела нового, палец в рот не клади, тренера по теннису. Тогда еще теннис не был игрой политически модной, в голове такого не держали, но кто что знает? Может, тяжелое белое Вавино тело улавливало пульсации будущего?

В Москву приехал учиться Саид. Он стал таким писаным красавцем, что к нему приставали на улице как женщины и девчонки, так и мужчины, и режиссеры фильмов. Странно, но он был хорошим, скромным мальчиком и оглушительности своей красоты стеснялся.

Мая приезжала в Москву часто, всегда звонила, иногда приходила в гости. Каждый раз я жадно ее разглядывала. Вот она снимает пальто, блузка смялась, сдвинулась, Мая ладонью заталкивает ее в юбку, выпрямляет. Она полнеет, моя подруга, животик тяготит тело, Мая достает из рукава большой и легкий пуховый платок и бросает на плечи. Платок скрывает помятости блузки, и животик ныряет в концы платка. Мая не пользуется косметикой, какая есть – такая есть, поэтому она не кажется моложе, но и старше не кажется тоже. Я знаю, потом она выиграет. Нам, пленницам мазей и красок, помочь будет все трудней, мы попадем в глухую зависимость от румян и помады, от частого щелканья косметичкой у некоторых из нас, особо впечатлительных и эмоциональных, начнется пальцевый тремор, отчего брови могут в рисунке оказаться несимметричными, а губы выйти за пределы… Всего этого конфуза у Маи не будет. И я опять и снова преисполняюсь нежностью к ее какой-то подкожной предусмотрительности. Я думаю: какая умница. Но это не имеет никакой пользы для меня самой. Мне как бы и не впрок. Возможно, встречайся мы чаще, я бы в конце смогла сформулировать, что за странное чувство-понятие я к ней испытываю всю жизнь, а может, оно кануло бы при каждодневном употреблении. С тонкими чувствами это сплошь и рядом.