Книга Год Алены - Галина Щербакова

Куня же будто услышала эту молитву. Однажды при чайной встрече ни с того ни с сего сказала: лучше метро ничего нет. Нет точнее точки обзора, чем в «стакане» у эскалатора. Здесь у нее есть возможность увидеть всех живущих в Москве и даже посмотреть им в глаза, потому что даже бегущие именно перед ней на мгновение застывают, и она старается понять или догадаться, куда и зачем все бегут.

– Я не участвую в бессмысленном коловращении. Я стою.

Нет, Куня не могла сбить Нину с толку. У нее свое представление о счастье. Она предпочитает движение, а не стояние. Пусть планета шевелится под ногами, пусть! Надо найти опору для счастья, даже если она очень расходилась, эта планета.

Квартиру расцветили красивыми занавесками.

В красивых импортных нарядах бродит по квартире замечательная дочка Дуня – Дарья, развитая и смышленая не по годам.

У них широкая кровать, два одеяла, две тумбочки, два ночника. Дашка любит притопывать к ним вечерами и ложиться между. Иногда она даже так засыпает, на этот случай у них есть для нее третье одеяло. Во сне она скатывается всегда в Женькину сторону, а не в Нинину, и та ее тихонько перетягивает.

Мрачные предсказания о жизни вместе со свекровью, к счастью, не сбылись. Свекровь была чистоплотна, любила внучку, в «пупок» не лезла. Что еще надо человеку?

И Нина поклялась себе: никогда не принимать к сердцу ничего, что выходит за пределы вышеперечисленного ряда. Даже работу.

С этим, правда, было трудно. Но новый редактор очень в этом поспособствовал.

Нина пришла в свой научно-филологический журнал, когда во главе его стоял ученый с мировым именем. Милый старик из когорты тех лингвистов, что к языку относятся нежно и трепетно, как к живому человеку. Он любил брать слово «пинцетом» и разглядывать его на свет, как редкое и чудное явление природы. Он брал слово «на кончик языка» и смаковал его, как гурман, ощущая все оттенки вкуса. Он хватал слово жестко и страстно и мял его, тискал уже не как деликатный художник, а мужлан, грубиян, не знающий других способов познания, кроме этого – грубого и примитивного.

И не было для него ничего важнее слова, и было это слово для него островом в мироздании, единственно обитаемым.

А в мироздании – то есть редакции – была неразбериха, все приходили на работу поздно, распивали чаи и кофеи, все удовлетворялись незначительным числом читателей и почитателей.

Старик редактор умер. Он жил долго и умер достойно, не обременяя никого немощью и болезнью.

А в журнал прислали нового редактора. Молодого, делового и энергичного. Он начал так: нам не нравится, что у вас в коридорах пахнет кофе и ирландской шерстью, нам не нравится, что вы работаете для избранных. Что за эстетство! Они спросили: кому это – нам? Новый редактор улыбнулся, как улыбаются детям на их глупые вопросы.

Началась реорганизация.

Сменили скрипучую мебель на пластиковый модерн.

Уволили старую техничку, что сидела в закутке рядом с кипятильником и всегда хранила в шкафу анальгин, валидол, элениум, чай, кофе, сахар, рюмки, тарелки, папиросы, сигареты, нитки, пуговицы, вату, гуталин, щипцы для орехов и ножницы, свежий хлеб и гору баранок. Что еще нужно интеллигентному человеку?

По редакции стало ходить длинноногое существо с безукоризненными лодыжками. Существо заняло место у дверей редактора, где уже сто лет сидел архивариус журнала. Его пересадили в другую комнату, его шкафы задвинули в тот самый закуток и закрыли красивой раздвижной панелью. Пальчиком тронь – катится. Но архивариус, отделенный от своего богатства, заболел, и выяснилось, что никому, кроме него, не надо двигать пальчиком панель.

– Вот видите, – засмеялся редактор.

Он внес в их обиход слово «вероисповедание». Откинув назад голову и предоставив собеседнику видеть тщательно выбритый, топориком торчащий подбородок, он бил наотмашь:

– Я все понял. Я не понял, какого вероисповедания ваша статья?

Нина занималась тогда модальными глаголами. Она говорила: мои обаятельные модальные… Редактор шутливо спросил: а какого они вероисповедания? От этой шутки ее едва не стошнило. Но!.. Не стоило свеч… Не нравятся модальные… Можно вернуться к увлечению молодости.

Когда-то на все случаи жизни Нина знала массу пословиц и поговорок. В университете их за ней записывали. Спрашивали: откуда столько? Нина таинственно молчала. Не могла же она сказать, что не знает откуда, они всплывают в ней не программно, а по случаю, что, наверное, в ней задавлен выдающийся фольклорист и время от времени он подает знаки, что еще жив и действует.

Во всяком случае, свои знания Нина в дело не пустила.

Почему бы сейчас?

Они обступают ее, блистательные…

… Сладкий будешь – расклюют, горький будешь – расплюют…

… У кого на хлеб нет, а у кого жемчуг мелкий.

… Зубами скатерть с конца на конец не натягиваем.

… Эка невидаль, что каша естся.

… Душа, как в венике, а голос, как в тереме.

… Как быть? И на руке пальцы не равны.

А современные городские модификации? Что посмеешь, то и возьмешь… Куй железо, пока не подорожало.

– Специфический подбор, – сказал редактор. – Скулящий фольклорный декаданс… Вы оглупляете народ.

Нина ушла в педагоги. «В учительницы», как говорил Женька.

– Ну как живешь, учительница? – спросил Евгений, продолжая сжимать Нине плечо. – Я тут недавно собирал фотографии и нашел ту, помнишь?…

– Какую? – спросила Алена. Она глаз не сводила с руки, лежащей у Нины на плече. Нина увидела это, встала – как иначе отделаешься от дружеской с виду ласки?

Она взяла альбом, хотела показать Алене фотографию, о которой говорил Евгений.

В альбоме доминировала Дашка. Собственно, никого другого в нем просто не было. Пришлось выдвинуть ящик из шифоньера, где россыпью лежали семейные фотографии додашкиного периода.

На старой плотной фотографии в центре большой семьи – прадедушка. Бабушка рассказывала, что они тогда специально ездили в город Бахмут фотографироваться. Бабушке на фотографии пятнадцать лет. Она улыбается, сжав кулачки. Рядом с прадедушкой его жена, Нинина прабабушка. Белая блузка, вертикальная строчка, волосы башенкой. Барыня, а барыней не была и близко. Но ведь фотография – не баловство. Ее делали основательно, для потомков. На ней полагалось «выглядеть». Она должна была передать не просто, кто ты есть, ей надлежало отразить и мечту, и запросы, и претензии. На старых фотографиях все люди значительные, не в пример новомодным слайдам, которые давно ловят только момент из жизни. Старые фотографии искали истину в человеке.

Барыня-крестьянка умерла через год, а через два года вдовец женился на молодой девушке. Сохранилась и их свадебная фотография. Прадедушка с симметрично разделенной бородкой держится с достоинством знающего себе цену человека. А молодая жена его цены своей еще не знает. Но на всякий случай – на всякий! – запрашивает цену большую. Это и есть в ее лице – молодость, нахальство и неуверенность. Вся она цыганистая, напряженная, готовая громко завопить, если скажут ей поперек. Тетя Рая, которую она родит, вся из этой ее напряженности и крикливости, а младшая дочь Ксения… У Куни нет фотографий из ателье. Куня – человек другого времени. У нее только те, что для документов, и любительские снимки.