Книга Цивилизация запахов. XVI – начало XIX века - Робер Мюшембле
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увлечение сельской жизнью, жизнью на природе, было повальным во времена философов и физиократов. Герцог де Ларошфуко, по материнской линии внук Лувуа, в 1741 году разбивает вокруг своего замка Ла-Рош-Гийон на подступах к Нормандии огромный парк во французском стиле, жемчужиной которого является экспериментальный сад, засаженный сотнями фруктовых деревьев. Следуя изысканной модели огорода, созданной в Версале по инициативе Людовика XIV, он становится одним из участников широкого движения за радости сельской жизни. «Возделывать свой сад» — это не просто философская метафора, введенная в моду Вольтером. Это также единственное средство избавиться от отвратительного запаха во французских городах или при дворе. Мадам де Помпадур, парижанка до кончиков ногтей, задолго до того, как сделалась любовницей короля, каждое лето сбегала из дурнопахнущей столицы к тихим радостям замка Этиоль, расположенного вблизи леса Сенар[76]. Она приобретает там или снимает и другие замки, где может удовлетворить свою страсть к продуктам из ее собственных владений. Она лично занимается производством молока. Помимо духов, она любит также растения, экзотические и не очень, теплицы, оранжереи, огородные травы, а больше всего цветы. Во время одной из своих поездок в Медон она заказала изумительные имитации цветов из фарфора, надушенные искусственными ароматами, чтобы очаровать монарха. Также широко известно пристрастие Марии-Антуанетты к овечкам. Людовик XVI устроил для нее в Версальском парке Деревушку королевы. И даже если ягнята с ленточками на шее отдавали слегка бараньим окороком — а этот запах считался в Древней Греции одним из самых неприличных, — в целом это был ольфактивный деревенский рай по сравнению с чудовищной вонью одного из крупнейших городов Европы.
«В раннем детстве человечек научается считать ту или иную функцию своего организма плохой, стыдной или опасной. Нет такой культуры, которая не использовала бы эту дьявольскую комбинацию, чтобы, наоборот, развить свой собственный способ проявлять веру, гордость, уверенность или инициативу», — писал в середине XX века знаменитый психоаналитик[77]. Французская цивилизация XVI века, похоже, опровергает подобную уверенность. На следующих страницах мы увидим, что взрослые представители всех социальных классов абсолютно не демонстрируют какого бы то ни было анального или сексуального подавления. Напротив, как в народе, так и в ученом мире доминирует крепкая скатологическая и эротическая культура. Возможно, это следствие распространенной практики крепкого пеленания младенцев в первые месяцы жизни? Запеленутые, как мумии, с одной только торчащей головой, они буквально плавают в своих экскрементах и моче, пока кто-нибудь не сменит им пеленки. Ни врачи, ни родители, ни кормилицы абсолютно не склонны демонизировать детские испражнения. Не следует также забывать, что чистота в те времена отнюдь не являлась ценностью, а вода считалась опасной[78]. Лишь несколько моралистов, по примеру Эразма, пытались изгнать из человека животное начало. Только в XVII веке можно увидеть, как поднимается репрессивная волна по отношению к тому, что «ниже пояса», но это уже предмет другой главы.
По мнению нейробиологов, неприятно пахнут «фекалии, моча и разлагающаяся биологическая материя». Отношение к биологическим выделениям отрицательно в большинстве культур. Нейробиологи полагают, что бóльшая терпимость к этим запахам непременно связана с отсутствием канализационной системы, с использованием органических останков в практике сельского хозяйства и с существованием скатологических ритуалов[79].
Надо сказать, что эти требования не относятся лишь к экзотическим обществам, изучаемым этнологами. То же касается и европейских обществ XVI века. Мы это уже видели: города завалены нечистотами, удобрение из человеческих экскрементов считается лучше других, а вопросы красоты и здоровья в значительной мере решаются путем щедрого использования кала и мочи.
Гравюра, выполненная в 1557 году по рисунку Питера Брейгеля Старшего, свидетельствует о важности ученых рецептов на основе физиологических отходов. С ними связан настоящий культурный церемониал. Картина иллюстрирует грех гордыни. Правая часть представляет собой цирюльню, где также можно привести себя в порядок и справить нужду. Взгромоздясь на небольшой навес над входом, некто, повернувшись к нам голым задом, справляет нужду в плоский таз для бритья. То, что не помещается, стекает в щель между навесом и стеной — прямо над головой хозяина заведения, который занят лицом клиента, сидящего перед ним в кресле. Рядом подмастерье выливает в узкое оконце содержимое кувшина на длинные волосы женщины, с которыми над большим тазом проводит некие манипуляции какое-то существо с головой волка. На стене висит патент цирюльника, разрешающий ему, помимо прочего, торговать лекарственными снадобьями. Специально для неграмотных рядом с патентом стоит ступка с пестиком, сообщающая о том же самом. И то и другое находится совсем рядом с плоским сосудом, из которого через край вытекает дерьмо. Мораль картины, безусловно, такова: все товары для красоты делаются из дерьма, в прямом смысле слова. Моралист Брейгель отрицает подобную практику не потому, что она дурно пахнет, а потому, что заключает в себе грех тщеславия. Павлин и кокетка, стоящие слева от заведения, демонстрируют результат медицинских ритуалов, весьма распространенных в то время[80].
Более того. Выделения человеческого тела вызывают смех. По крайней мере, так было до того, как началось отторжение средневековых фарсов и раблезианского юмора, когда состоялся триумф красивой речи, возникли правила хорошего тона и появились жеманницы, которых, правда, скоро высмеяли. 1620 год знаменует собой поворот. Речь не идет тем не менее об отказе от всего «вульгарного», от нравов простонародья, скандализирующих новых мелких хозяйчиков, задававших тон. Михаил Бахтин ошибался, утверждая, что экскрементальная раблезианская культура «веселых материй» была по своему происхождению народной. Он полагал, что истоком этой культуры был средневековый карнавал, она позволяла на время праздников символически перевернуть все с ног на голову — иерархию, порядки. Смех и гротеск, таким образом, могли служить противоядием к «доминирующей серьезности»[81]. Элегантная теория Бахтина была разработана до 1940 года, когда ученый подвергся гонениям в СССР за антисоветскую деятельность[82]; из контекста бахтинских трудов следует тезис о репрессивности власти и ответном сопротивлении народа. Но Рабле, кюре в Медоне и врач-гуманист, обращался лишь к очень ограниченному кругу образованных читателей[83]. Его окружение состояло из больших интеллектуалов эпохи. Таким положение и оставалось — вплоть до 1616 года, до времени Бероальда де Вервиля[84], когда его сменила морализаторская концепция существования человека, отказывающая ему в животном начале.
