Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Но мама не стала бы так плакать ради розыгрыша. Не смогла бы. И никто бы не стал ради розыгрыша рвать на себе одежду, тем более сейчас, когда ее и без того не хватает. И равви Ландау не стал бы подыгрывать, надрезать одежду на нас — так положено, если ты еврей и у тебя умер кто-то из близких. И уж точно мы не стали бы выезжать из гетто, покупать гроб, платить за то, чтобы на кладбище вырыли эту яму, — у нас и денег-то нет — ради какого-то ужасного розыгрыша, который если чему и научит, то лишь тому, что все может стать еще хуже — гораздо хуже, даже когда ты думаешь, что хуже никак невозможно.

Все по очереди берут лопату и бросают землю в могилу. На папу в деревянном ящике.

Моя очередь. Я упираюсь. Если я брошу туда землю — значит, это не розыгрыш, значит, папа не вернется. И еще это значит, что я по-прежнему считаю нужным исполнять еврейские обычаи, хотя нас убивают именно за то, что мы евреи. И еще это значит, что скоро мы засыплем эту яму и вернемся на трамвайную остановку, войдем в последний вагон, поедем в гетто, а там сядем в круг, будем есть хлеб, который стоит вдесятеро дороже прежнего, и пытаться вспомнить вкус мяса, и ждать повестки, нашей очереди на транспорт, а потом транспорт отвезет нас в какое-то другое место, лучше или хуже этого или — вот что страшнее всего — точно такое же, как это.

Я беру лопату, втыкаю ее в земляной холм. Вытаскиваю и опять втыкаю. Снова и снова, быстрее и быстрее. Я уже ничего не различаю перед глазами, только чувствую, как ходит вверх-вниз нижняя губа и что-то вытекает у меня из носа. Я со всей силы вонзаю лопату в землю — и вот я сам уже лежу на этой куче земли. Мариэтта окликает меня по имени, но я не знаю, чего она хочет, и мне все равно. Земля холодная и твердая, а папа так и не сходил со мной еще раз в замок. И мы с ним не побывали в Штеховице и не поднялись на Ловош. Он был самый хороший на свете, и он мог сделать так, чтобы все стало хорошо, и нельзя же вот так засыпать человека землей, нельзя делать с ним такое, что на него и в гробу смотреть запрещают.

Меня хватают за руки, за плечи, за ноги, я извиваюсь, пытаясь вырваться. Мариэтта снова зовет меня по имени, теперь совсем над ухом. Я дергаюсь, верчусь проворно, чтобы никто не мог меня удержать, чтобы перестали закидывать папу землей. Какие-то звуки вылетают у меня изо рта, даже не слова — может быть, они всех отпугнут.

Это помогает, но ненадолго. Две сильные руки обхватили меня, прижали, сдавили так сильно, что я перестал орать. Держали и сжимали, пока я не сдался.

Тогда одна рука отпустила меня и утерла мое лицо холодным влажным платком. Платок пах мамой.

— Пора домой, Миша, — сказала мне мама в самое ухо.

— Домой? — переспросил я так, словно ужасный розыгрыш все еще длился.

Она запрокинула голову и несколько раз кивнула. Откуда-то у нее берутся еще слезы, она их не вытирает.

— Знаю, — сказала мама. — Знаю, знаю. — Взяла меня за руку. — Пойдем, Миша, надо идти.

И мы ушли и оставили папу в этом хлипком ящике — только и защиты от твердой холодной земли.

23 сентября 1942 года

Криштоф Крал, так меня зовут, если вдруг спросят. Я живу на улице Альбертов. Мой папа, Доминик Крал, работает в театре. Актер. Вы никогда о таком не слышали? Странно. А я жду его здесь после школы. Если репетиция затягивается, он велит мне сходить пока в кино.

Я иду сейчас в кино.

Поэтому я не ношу звезду. Потому что я христианин, разумеется. Уж никак не еврей. С чего вы взяли, что я еврей? Меня зовут Криштоф. Разве еврей назовет своего сына Криштофом? И Доминик Крал — опять же не еврей.

Да, он тощий. Как и я. Знаю-знаю, но мы такие от природы.

Я еще раз проверил куртку на груди. Нет, никаких следов нитки. Совершенно невозможно разглядеть, что тут что-то было. Я боялся, останется след, вокруг материя больше выгорела или еще что-то. Но повезло, никаких следов. На всякий случай я еще это место послюнил. Сам не верю, что затеял все это.

Криштоф Крал. Улица Альбертов.

Утром я нашел на лестнице десять крон и сразу сообразил: если продать еще один ремень, я смогу сходить в кино. А потом я зашел в какой-то подъезд и там содрал с себя эту дурацкую штуковину. Никак не мог решить: выбросить ее или спрятать в карман? Потому что, если спрятать и меня остановят наци, я скажу им: да вот же она. С меня ее какие-то мальчишки сорвали. Вот видите, край надорван? Они изо всей силы дернули. Я спешу домой, чтобы поскорее пришить ее на место, честное слово.

Но если я суну ее в карман, она может случайно выпасть. В самый неподходящий момент. Например, когда я буду покупать билет. Что тогда?

И я взял и бросил ее в мусор. Нет, не бросил. Закопал. Я зарыл ее в мусоре, а то вдруг кто-то пройдет сразу после меня. Увидит звезду, а потом меня. И поинтересуется, что да как.

Вообще зря я это затеял. Вернуться бы, пока не поздно.

Надо же. На Народном проспекте — обычный день. Трамваи, автомобили. Люди сидят в кафе. И не догадаешься, что гетто — а оно ведь неподалеку, — что густонаселенное гетто уже вовсе не так густо населено. Теперь, наверное, в Терезине больше евреев, чем в Праге. А может, и про Терезин тоже врут — может, нас отправляют в какое-то другое место.

Нам, то есть нашей семье, повестка пока не приходила. Мама считает, это к лучшему. Я не уверен: разве где-то может быть хуже, чем здесь? Что может быть хуже этих каждый день выдумываемых правил? Нельзя пользоваться телефоном-автоматом, нельзя ходить в замок, нельзя покупать фрукты, нельзя покупать шляпы, нельзя покупать газеты, нельзя держать домашних животных, и деньги из банка получить нельзя — если бы они у нас еще оставались.

Те двое, которые спрыгнули с балкона, — они знали, как это будет?

Кое-что теперь знаю и я: знаю, что не могу больше все это терпеть. Без настоящей школы, без парков, без денег, без нормальной еды, без всего. Без папы.

«Квартира Олега». Заманчивая афиша. Какие у этого Олега смешные очки! Значит, и кино будет смешное. Интересно, про что? Вот сейчас и выясним.

Главное не говорить, как евреи. Что бы это ни значило. А кассирша ведь не может знать, что ты еврей. Прикинься, будто все нормально, для тебя нет ничего особенного в том, чтобы сходить сегодня в кино.

— Один билет, пожалуйста, — попросил я, протягивая двадцать крон маленькой женщине в кассе.

Отлично, она даже не глянула на меня. Косится все время в разложенную перед ней газету. Взяла мои деньги и вытолкнула в окошечко билет.

— Начало через пять минут.

— Хорошо, спасибо.

Здорово, здорово! У меня все получилось.

Жаль только, денег больше нет. Чего бы я не отдал за пакетик попкорна, за какую-нибудь конфету. Даже за горсточку черной лакрицы.

Где мне сесть? В прошлой жизни я бы устроился под самым экраном, но там сядут другие дети, дети любят поболтать, они заговорят со мной и быстро догадаются. Так или иначе догадаются. И тогда…