Книга Жизнь - Ги де Мопассан

Крестьян поили из двух больших бочек, окруженных горящими факелами Две служанки непрерывно полоскали стаканы и кружки в лохани и сейчас же, не вытирая, подставляли их под кран, откуда текла красная струйка вина или золотистая струйка прозрачного сидра. И разгоряченные танцоры, степенные старики, вспотевшие девушки толкались, протягивали руки, чтобы захватить кружку и, запрокинув голову, одним махом влить себе в горло свой излюбленный напиток.

Рядом на столе разложены были хлеб, масло, сыр и колбасы, которыми каждый угощался время от времени. Это здоровое, разгульное веселье под навесом из освещенных листьев соблазняло унылых господских гостей тоже пуститься в пляс, напиться из большой пузатой бочки и закусить ломтем хлеба с маслом и сырой луковицей.

Мэр, отбивая такт ножом, заметил:

— Здорово, черт подери! Ну, в точности свадьба Ганаша.

Среди гостей пробежал приглушенный смех Но аббат Пико, естественный противник гражданской власти, возразил:

— Уместнее было бы сказать: брак в Кане.

Однако мэр не внял наставлению:

— Нет, господин аббат, я знаю, что говорю. Сказал «свадьба Ганаша»— и точка.

Все поднялись и перешли в гостиную. Потом на минутку приняли участие в простонародных забавах. А потом гости удалились. Барон и баронесса о чем-то препирались шепотом. Мадам Аделаида, пыхтя больше обычного, по-видимому, не соглашалась сделать то, чего требовал муж; наконец она сказала почти вслух:

— Нет, друг мой, не могу, не знаю даже, как к этому и приступить.

Тогда папенька резко повернулся и подошел к Жанне:

— Хочешь погулять немножко, детка?

— Хорошо, папа, — взволнованно ответила она.

Они вышли.

Едва они переступили порог и направились в сторону моря, как их прохватило резким ветром, холодным летним ветром, который уже дышит осенью.

По небу мчались тучи, заволакивая и снова открывая звезды.

Барон прижимал к себе локоть дочери и нежно гладил ее руку. Так ходили они несколько минут. Казалось, он колеблется, смущается. Наконец он решился.

— Голубка моя, я должен взять на себя обязанность, которую больше подобало бы выполнить маме, но она отказывается, и мне поневоле приходится заменить ее. Я не знаю, что тебе известно о житейских делах. Есть тайны, которые старательно скрывают от детей, в особенности от девушек, чтобы они сохранили чистоту помыслов, чистоту безупречную, вплоть до того часа, когда мы отдадим их с рук на руки человеку, предназначенному заботиться об их счастье. Ему-то и надлежит поднять завесу над сладостным таинством жизни Но если девушки пребывают в полном неведении, их нередко оскорбляет грубая действительность, таящаяся за грезами. Страдая не только душевно, но и телесно, они отказывают супругу в том, что законом человеческим и законом природы признается за ним как безоговорочное право. Больше я ничего не могу сказать тебе, родная; одно только помни, помни твердо: вся ты всецело принадлежишь мужу.

Что она знала на самом деле? Что подозревала? Она стала дрожать, гнетущая, мучительная тоска навалилась на нее, точно страшное предчувствие.

Они возвратились и застыли на пороге от неожиданности. Мадам Аделаида рыдала на груди Жюльена. Всхлипывания вырывались у нее с таким шумом, как воздух из кузнечных мехов, а слезы лились, казалось, сразу из глаз, из носа, изо рта; молодой человек растерянно, неловко поддерживал толстуху, которая лежала в его объятиях и заклинала его беречь ее дорогую, любимую, ненаглядную девочку.

Барон бросился на помощь.

— Пожалуйста, прошу вас, только без чувствительных сцен.

Он подвел жену к креслу, и она уселась, вытирая мокрое от слез лицо.

Затем он повернулся к Жанне:

— Ну, детка, поцелуй скорее маму и ступай спать.

Еле сдерживая слезы, она торопливо поцеловала родителей и убежала.

Тетя Лизон ушла к себе еще раньше. Барон и его жена остались наедине с Жюльеном. Все трое были так смущены, что не могли выдавить из себя ни слова; мужчины, все еще во фраках, стояли, опустив глаза, мадам Аделаида полулежала в кресле, глотая последние слезы. Наконец неловкое молчание стало нестерпимым, и барон заговорил о предстоящем в ближайшие дни путешествии новобрачных.

Между тем Жанну в ее спальне раздевала Розали и плакала при этом в три ручья. Руки ее не слушались, она не находила ни завязок, ни застежек и явно была взволнована еще больше своей госпожи. Но Жанна не замечала слез горничной; ей казалось, будто она вступила в другой мир, попала на другую планету, разлучилась со всем, что было ей знакомо и дорого. Все в ее жизни и в сознании словно перевернулось, у нее даже возникла странная мысль: а любит ли она своего мужа? Он вдруг представился ей чужим, почти незнакомым человеком. Три месяца назад она не знала о его существовании, а теперь стала его женой. Почему? Зачем было так стремительно бросаться в замужество, точно в пропасть, разверстую под ногами?

Когда ночной туалет ее был закончен, она скользнула под одеяло; прохладные простыни вызывали легкий озноб, и это еще усиливало ощущение холода, одиночества, тоски, томившее ее последние два часа.

Розали скрылась, все еще плача, а Жанна стала ждать. С тревогой, с щемящей болью в сердце ждала она того, о чем догадывалась, на что туманно намекал отец, — таинственного посвящения в великую загадку любви.

Она не слышала шагов по лестнице, как вдруг в дверь тихонько постучали три раза. Она затрепетала, задрожала всем телом и не ответила. Стук раздался снова, а немного погодя щелкнул замок. Она спрятала голову под одеяло, как будто к ней забрался вор. По паркету еле слышно проскрипели башмаки, и вдруг ктото коснулся ее постели.

Она судорожно подскочила и слабо вскрикнула; открыв голову, она увидела, что Жюльен стоит перед ней и смотрит на нее, улыбаясь.

— Ах, как вы меня испугали! — сказала она.

— А вы меня совсем не ждали? — спросил он.

Она не ответила. Он был все еще в парадном костюме и хранил достойный вид красавца мужчины; и ей стало вдруг ужасно стыдно лежать в постели перед таким корректным господином.

Они не знали, что говорить, что делать, и не решались даже смотреть друг на друга в этот важный, ответственный час, от которого зависит супружеское счастье целой жизни.

Он, должно быть, смутно сознавал, сколько опасности таится в этом поединке, сколько гибкости, самообладания, сколько умелой нежности надо проявить, чтобы ничем не оскорбить чуткую стыдливость, тончайшую чувствительность девственной, вскормленной мечтами души.

Он бережно взял руку Жанны, поцеловал ее и, преклонив колена перед кроватью, точно перед алтарем, прошептал еле слышно, как будто вздохнул:

— Вы будете любить меня?

Она как-то сразу успокоилась, приподняла с подушки окутанную облаком кружев голову и улыбнулась ему: