Книга Слезы дракона - Дин Кунц

Голоса их доносились спереди и чуть правее того места, где он стоял, и звучали очень близно друг от друга.

- "По уши влюблена", - настаивала Конни.

- "Не будь жестокой".

В голосе бандита, в быстроте, с которой он выпаливал ответы, и в повторении им одного и того же названия Гарри чутко уловил нарастающую напряженность диалога.

- "Мне любовь твоя нужна сейчас".

- "Не будь жестокой".

Гарри решил пренебречь опасностью. Быстро зашагал к тому месту, откуда доносились голоса, туда, где больше всего толпилось манекенов, стоявших кучками в нишах и проходах между коробками. Бледные плечи, изящные руки, указующие в пространство или поднятые вверх, словно в приветствии. Намалеванные глаза, слепо глядящие в темноту, нарисованные губы, растянутые в полуулыбке, в которой не было искренней радости, в приветствии, так никогда и не произнесенном, в страстном вздохе, не выражавшем истинного чувства.

Паукам тоже очень приглянулись эти ниши, судя по количеству паутины, застрявшей у него в волосах и прилипшей к одежде. То и дело приходилось смахивать с лица ее полупрозрачную кисею. Тонкие нити забили рот, опутали язык, вызывая обильную слюну и чувство тошноты. Поперхнувшись, вместе со слюной он выплюнул слипшийся комок паутины.

- "Сейчас или никогда", - пообещала откуда-то совсем рядом Конни.

Ставший уже заезженным ответ прозвучал на этот раз не столько безотрадной мольбой, сколько грозным предупреждением:

- "Не будь жестокой".

У Гарри возникло ощущение, что Конни не только не удалось усыпить бдительность маньяка, но что тот последовательно готовил почву к следующему взрыву.

Он продвинулся вперед еще на несколько футов и остановился, поворачивая голову во все стороны и внимательно вслушиваясь, так как боялся из-за стука собственного сердца, громовым эхом отдававшегося в ушах, упустить какой-нибудь едва различимый шорох.

- "Я твоя", "Марионетка", "Расслабься", - увещевала Конни переходя на трагическии шепот, чтобы усилить эффект интимной близости у своей предполагаемой жертвы.

Относясь с должным уважением к искусству и к ее профессиональному чутью, Гарри боялся, что, стремясь во что бы то ни стало околпачить преступника, она не полностью отдавала себе отчет, что его ответы могли проистекать не столько от его замешательства и вселенской тоски, сколько от желания околпачить ее саму.

- Ставлю на кон все, что есть у меня", "Продаю свое разбитое сердце", - снова раздался голос Конни.

Она была где-то совсем рядом с Гарри, чуть спереди и немного сбоку, в соседнем проходе или, самое большее, через проход от него.

- "Разве это не значит любить тебя, крошка", "Плакать в часовне".

В сладострастном шепоте Конни теперь звучали скорее злобные, чем соблазнительные нотки, словно и она почувствовала какой-то подвох.

Гарри весь подобрался, ожидая ответа маньяка и пристально вглядываясь в мрак впереди себя, затем быстро оглянулся назад, когда ему вдруг почудилось, что убийца с улыбающимся лунообразным лицом подкрадывается к нему сзади.

Тишина стояла такая, словно чердак был вместилищем всей тишины в мире, как солнце вместилищем всего света.

Невидимые глазу пауки бесшумно сновали по всем его темным закоулкам, и миллионы пылинок беззвучно, как планеты и астероиды в безмерном космосе, проплывали мимо Гарри и сборища манекенов, глазевших на мир, но не видевших его, прислушивавшихся к шорохам, но не слышавших их, позировавших, но не понимавших смысла своих поз.

Стиснув зубы, Конни снова зашептала, и в ее свирепом шепоте уже полностью отсутствовали призывные нотки, а звучали открытая угроза и вызов, и к названиям песен прибавилось нечто, явно не имеющее прямого к ним отношения:

- "Делай со мной что хочешь", жаба, ну, давай же, иди к своей мамочке. "Расслабься" же, дерьмо ты паршивое.

Молчание.

На чердаке царила тишина, и было в ней что-то застывше-жуткое, как в окаменелой тишине склепа.

Гарри охватило странное ощущение, что он постепенно превращается в манекен, плоть его заменяется гипсом, кости - стальными штырями, мускулы и сухожилия - пучками проволоки. Сделав над собой усилие, он медленно обвел взглядом неподвижных обитателей чердака.

Намалеванные глаза. Бледные груди с вечно торчащими сосками, округлые бедра, аккуратные попки, изящным изгибом уходящие в темноту. Туловища без единой волосинки. У мужчин и женщин. Головы лысые или в спутанных париках, покрытых толстым слоем пыли. Нарисованные губы. Собранные бантиком, словно для поцелуя, или игриво надутые, или слегка приоткрытые, словно пораженные неожиданной страстью любовника; одни, изогнутые в застенчивой, иные в надменной улыбке, третьи добродушно посмеивающиеся; тускло отсвечивающие зубы.

А вот задумчивая улыбка. А дальше радостный и безудержный смех. Стоп, что-то тут не так. Тусклый отсвет зубов. Нарисованные зубы не могут блестеть. Их не смачивает слюна. Который из них? Вот он! Вот он, в закутке, за четырьмя настоящими манекенами. Коварный мим. Торчит между лысым и покрытым париком манекенами, почти слившись с темнотой, но с блестящими на фоне ее влажными глазами, в каких-нибудь шести футах, почти рядом, лицом к лицу, рот все шире растворяется в улыбке, мрачной, как разверстая рана, безвольный подбородок, лунообразное лицо; и неслышно звучит в ушах еще одно название песни: "Голубая Луна" - и все это осознается в какое-то мгновение, и уже вскидывается револьвер, и палец с силой нажимает на спусковой крючок.

Маньяк открыл огонь из своего браунинга на какую-то долю секунды раньше Гарри, и чердак наполнился грохотом выстрелов, тысячекратно помноженных эхом. Казалось, вспышка первого выстрела мигнула у самой груди Гарри - о Господи! - и он стал всаживать пулю за пулей в затаившегося маньяка с такой невероятной скоростью, что сам себе удивлялся, как будто было время удивляться, и при каждом выстреле револьвер так сильно дергался, словно хотел вырваться из намертво вцепившейся в рукоятку руки.

Что-то резко и сильно ударило его в живот, и он понял, что ранен, хотя боли никакой не почувствовал, только ощущение чего-то острого, вонзающегося в тело, от чего весь в мгновение ока покрылся испариной. И, хотя боли все еще не было, он уже опрокидывался, навзничь, и сверху на него валились манекены, прижимая его к стене прохода. Поставленные друг на друга манекенов и, погребенный под ними, задыхаясь, хотел позвать на помощь, но вместо крика получилось что-то хриплое и почти неслышное. И все другие запахи перекрыл тяжкий, металлический запах крови.

Кто-то включил на чердаке свет, длинную цепочку небольших электрических лампочек, висевших прямо под острием крыши, и Гарри успел заметить, что частью придавившего его к полу груза был маньяк. Лунообразное лицо выглядывало сверху, сквозь переплетения гипсовых рук иголов манекенов, и взгляд его был таким же ничегоневидящим, как и у них. Но не было больше на лице улыбки. А губы окрасились кровью.