Книга Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

Десятого июля Н. Гартвиг неожиданно появился в резиденции своего австрийского коллеги. Фон Гизлинген только что возвратился из Вены, куда он выезжал для консультаций с министром иностранных дел Берхтольдом, и очень удивился этому визиту. Как вспоминал потом австриец, Гартвиг был чрезвычайно взволнован и сильно нервничал. Цель его визита для него так и осталась неясной.

Русский начал якобы с того, что стал опровергать циркулировавшие по Белграду слухи о том, что он якобы не выразил сочувствие к убиенному эрцгерцогу, что в связи с объявленным трауром не спустил на полмачты российский флаг и что он не был на поминальной панихиде в церкви. Гизлинген успокоил его и сказал, что всё это клевета, что он лично не верит ей, и стал ждать, что будет дальше.

А дальше произошло нечто из ряда вон выходящее: Гартвиг упал в кресло, а потом свалился на пол и перестал дышать. Гизлинген опустился на колени и приложил голову к груди гостя — тот не дышал, и сердце его не билось. Хозяин похолодел. Хорошенькая ситуация: посол в общем-то враждебной страны отдал Богу душу в его апартаментах и в такое «удачное» время, когда вся Сербия находилась в страшном возбуждении!

Он вызвал доктора, тот констатировал смерть. Потом позвонил Людмиле Гартвиг, дочери скончавшегося. Русская миссия находилась неподалёку от австрийской, и Людмила явилась очень быстро. Дочь Гартвига, не скрывая своих подозрений, потребовала показать ей окурки сигарет, которые только что выкурил её отец. Потом она заметалась по комнате и стала нюхать все бутылки и пузырьки, какие только были в кабинете у австрийца. Соболезнования Гизлингена и его супруги она не приняла, заявив, что не намерена выслушивать «австрийские сожаления». К вечеру в Белграде распространились слухи, что австрийский посол, прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, отравил русского посланника, истинного друга сербов. Сербский посол в Петербурге заявил, что сербский народ желает похоронить тело Гартвига в своей земле. Похороны посла могли превратиться в массовую манифестацию ненависти сербов к Австро-Венгрии.

Впоследствии Гизлинген говорил, что смерть Гартвига, возможно, лишила Европу шанса сохранить мир. По мнению австрийского посла, Гартвиг мог бы повлиять на решение сербского правительства, заставить его принять ультиматум и тем самым выбить у Вены почву из-под ног для развязывания войны.

Полагаем, что Гизлинген переоценивал возможности Гартвига и недооценивал агрессивность собственного правительства. Даже если бы сербы и приняли условия ультиматума, австрийские «ястребы» всё равно нашли бы предлог, для того чтобы придраться к Сербии. Механизм войны был уже запущен, и остановить его в Белграде, Петербурге или Париже уже было невозможно. Ключи к миру находились в Берлине.

…В Мадриде накануне войны появился некто Дурасов. Затратив много денег, он добился того, что получил от какого-то специалиста по генеалогии родословное древо, дающее ему право на испанский титул принца Анжуйского, а именно: герцога Дураццкого. Для «слишком грамотных» читателей сообщаем, что фамилия герцога пишется именно с двойным «ц», хотя у автора тоже чесались руки одно «ц» убрать. Эта фамилия ни к фамилии Дурасова, ни к известному русскому слову отношения не имеет, а происходит от названия албанского порта Дураццо. Уж не известно, специально ли Дурасов остановился на «дурацком герцоге» (здесь тоже написано правильно), но, согласитесь, история вышла почище тех, что происходят с покупкой дворянских титулов нашими новорусскими «благородных» кровей.

Итак, Дурасов появился в испанской столице и посетил Министерство юстиции, где внёс ещё 30 тысяч песет за своё «восстановление в правах» на указанные титулы. Став герцогом Дураццким и наследником титула принца Анжуйского, Дурасов мог называться… кузеном короля! По этому случаю новоявленный принц Анжуйский обратился в русское посольство с просьбой посодействовать в устройстве ему аудиенции у короля Альфонса XIII. Формальных оснований для отказа в его просьбе у дипломатов не было, и они по своим каналам сделали в испанский двор запрос. Но король принять русского «кузена» категорически отказался. На вопрос к гофмаршалу, чем это объясняется, испанец дал несколько неожиданный ответ:

— Мы за Дурасовым титулы признали, но никогда не думали, что он приедет в Мадрид.

Спекулировать титулами, оказывается, было можно, а принимать в королевском дворце — извините!

В посольстве в Мадриде работал ещё один замечательный человек, который, по словам Кузнецова, приобрёл в своё время большую известность как писатель, нежели дипломат — Ю. А. Колемин. Выше мы описывали роль религии в повседневной жизни дипломатов. Ю. А. Колемин, закончивший царскую службу на посту секретаря посольства в Париже, отличался особой религиозностью. В бытность свою в Мадриде он обратил в православие высокопоставленного офицера испанского Генерального штаба по имени Гарсия Руи-Перес. Во время бесед с испанцем наш дипломат штудировал тексты православного богослужения, а также произведения известного славянофила и философа А. С. Хомякова (1804–1860), которые он специально переводил на испанский язык. Случай этот не имеет аналогов ни в католической Испании, ни за её пределами.

Ничто человеческое царским дипломатам не было чуждо. Любовные истории, супружеские измены — довольно частые явления в их жизни, и назвать их курьёзами вряд ли можно. Правда, в этой серии бытовых явлений особняком стоит дело посла в Пекине, нашего хорошего знакомого, И. Я. Коростовца, сбежавшего со своего поста и от семьи с шестнадцатилетней дочерью директора французской таможни. Л. X. Ревелиотти пишет, что «это был самый сенсационный скандал в дипломатической сфере».

Нечасто в своей жизни дипломату удаётся стать участником такого события, как акт об объявлении войны. По всей видимости, война 1914 года была чуть ли не последней, когда правительства воюющих стран прибегли к такой ненужной «формальности». Наша цивилизация так далеко шагнула вперёд, что войны начинаются теперь без всякого объявления.

Министру иностранных дел Сазонову «посчастливилось» принять, а германскому послу Ф. Пурталесу — вручить германскую ноту с объявлением войны России. И министр, и посол повели себя в этой ситуации нестандартно. Пурталес, выходец из богатой французской гугенотской семьи и большой патриот Пруссии, накануне уже был у Сазонова и вручил ему ультимативное требование прекратить мобилизацию русской армии. Теперь он пришёл за ответом. Сазонов был вынужден повторить, что Россия своего решения не отменит. Тогда граф достал документ и повторил свой вопрос в третий раз. Сазонов в третий раз сказал, что никакого другого ответа у него нет.

— В таком случае, — сказал дрожащим голосом Пурталес, — от имени своего правительства я уполномочен передать вот эту ноту.

Дрожащей рукой он передал министру документ. В ноте содержалось объявление войны России. По недосмотру посла в ней содержались два варианта текста, но Сазонов сразу не обратил на это внимания — слишком драматичной была ситуация, да и сам текст ноты показался министру «мягким».

После этого посол подошёл к окну, прислонился к подоконнику и со слезами на глазах произнёс:

— Кто мог предугадать, что мне придётся покидать Петербург при таких обстоятельствах!