Книга Тайная слава - Артур Мейчен

N. продолжал свой обман — а это действительно был обман — в течение трех или четырех лет. Он сдавал экзамены в Оксфорд, и вся школа пророчила ему блестящую карьеру, в исключительности которой никто не сомневался. Научные статьи N. удивляли даже авторитетных ученых. Я помню одного из выпускников, написавшего нашему директору проникнутое энтузиазмом письмо, и все мы узнали, что несравненная подача мяча позволила N. войти в число одиннадцати основных игроков в его первой университетской команде. Игроки в крикет еще не забыли того представления, которое он устроил на поле, и, как заметил наблюдательный журналист, препятствия падали перед ним, подобно зрелым зернам под ударами серпа.

И вдруг N. исчез. Всю школу охватило беспокойство: учителя и мальчики растерянно смотрели друг на друга, но всей стране были отправлены поисковые команды; о произошедшем известили полицию; каких только версий случившегося не было. Большинство склонялось к тому, что из-за сверхурочной работы и умственного напряжения у N. произошел упадок сил и он потерял память. О нем ничего не было слышно до тех нор, пока в конце второй недели наставник N. не вошел в нашу комнату, оглядываясь с весьма, как мне показалось, испуганным и озадаченным видом.

— Не понимаю, — сказал он. — Я получил это письмо по почте. Почерк N. Но не могу понять, где здесь начало, а где конец. По-видимому, оно написано по-французски.

Он протянул бумагу, тщательно исписанную изящным почерком N., всегда напоминавшим мне о чем-то восточном в его характере. Учителя качали головами, передавая письмо из рук в руки, чтобы потом отдать учителю французского языка. По поскольку, когда все это произошло, я самостоятельно изучал старофранцузскнй, мне не составило труда разобраться в тексте письма, которое N. прислал своему учителю.

Оно было написано в раблезианском стиле. Не припомню, чтобы мне доводилось читать что-либо более мерзкое и грубое. Автор действительно нарушил все мыслимые границы приличия, так что могло показаться, что этот опус — своего рода кошмарное видение для школы, учителей и мальчиков. Всё и все были ужасно искажены, рассмотрены как бы в отвратительном кривом зеркале, хотя любая особенность школы легко узнавалась; письмо навевало мысли о мерзких йеху[213]Свифта, при воспоминании о которых по телу пробегала болезненная дрожь, — иначе его просто невозможно было истолковать.

Один фантастический эпизод особенно мне запомнился. Был среди нас весьма честолюбивый преподаватель, который но какой-то причине стал непопулярным наряду с несколькими другими учителями; именно его и вывел автор письма в этом фантастическом эпизоде, где было описано, какой поднимается на школьную башню, а там, на самом верху, над часами, находится объект его поисков, который, как утверждал создатель "Темных птиц ночи", всеми возможными и невозможными способами сопротивляется установлению контакта с учителем. Попытка понять, к чему бы могла иметь отношение эта экстраординарная тема, была обречена на провал. Несчастный учитель поднялся на стену высоко-высоко, и я никогда не забуду описание его лица, повернутого к объекту поисков. Даже в наиболее гадких раблезианских картинах или в мерзких зарисовках Свифта не было столь откровенном жестокости. Строки письма пылали адским огнем безбрежной клоаки.

Я читал вслух и переводил лишь наиболее пристойные фразы. Не могу сказать, что преобладало в нас — чувство отвращения или замешательство. Один из моих коллег остановил меня, посчитав, что они услышали уже достаточно; мы молча смотрели друг на друга. Поразительная жестокость и непристойность письма ошеломили нас, и я не перестаю утверждать, что, если бы пул ка и внезапно начал извергать клубы пыли и грязи посреди футбольного поля, я едва ли удивился бы больше. И все это было делом рук N., чьи блестящие способности в играх и в школе служили образцом для многих тысяч, любимый ученик X., как утверждал один из моих коллег! Это был мальчик, которого в течение последних четырех лет мы считали великим примером влияния школы на формирование личности! Это был N., который, как мы думали, готов умереть за честь школы, который говорил, что никогда не сможет возместить то, что Х. сделал для него!

Мы смотрели друг на друга с изумлением и ужасом. Наконец кто-то сказал, что N., должно быть, сошел с ума, и мы пробовали предположить, какая ужасная беда привела его к подобному безумию, — наша терпимость превосходила все, что при подобных обстоятельствах позволяло здравомыслие. Вряд ли я должен говорить, что эта филантропическая гипотеза оказалась необоснованной: N. был совершенно нормален; он просто мстил за подавление его истинных чувств в течение четырех лет школьной жизни.

"Превращение", которым мы так гордились, обернулось ужасным обманом; вся его жизнь была продуманным организованным лицемерием, причем базировалось оно на неизменных навыках, приходивших с каждым годом его школьной жизни. Помочь ему уже невозможно, не трудно сдержать удивление, когда рассматриваешь внутреннюю жизнь этого несчастного мальчика. Думаю, каждое утро он просыпался с проклятиями в душе; N. улыбался всем нам и участвовал в играх со страшной злобой, пожирающей его изнутри. Насколько можно судить, он всегда был весьма искренним в своих скрытых убеждениях.

Неприязнь, ненависть и презрение ко всему, что связано со школой, столь откровенно выраженные, сильно задели меня. Читая письмо, я не мог не вспомнить одухотворенное, восторженное лицо N., когда он пел в хоре; казалось, он вдохновлял других мальчиков своей энергией и преданностью. Видение было ужасным; я чувствовал, что на мгновение сдернул покров с картины ада.

Учитель французского внес в эту экстраординарную ситуацию присущий ему такт. Конечно, директор обязан был рассмотреть данный прецедент; мне и учителю французского М. поручили сделать полный перевод письма. К моему удивлению, М. читал сей мерзкий пасквиль с выражением восторга на лице, а закончив читать, положил письмо и сказал:

— Eh bien: maître François est encore en vie, évidemment. С'est le vrai renoweau de la Renaissance; de la Renaissance en tres mauvaise humeur, si vous voulez, mais de la Renaissance lout-de-même. Si, si; c'est de la crû véritable, je vous assure. Mais, noire bon N. est un Rabelais qui a habité une terre affreusemenl sèche[214].

Я действительно думаю, что аморальный аспект случившегося показался ему либо полностью незначительным, либо абсолютно несущественным; он просто смотрел на отвратительную и гадкую работу N. как на небольшой шедевр в специфическом литературном жанре. Небеса знают! Никто не хочет быть фарисеем; но я видел М., довольно усмехающегося по этому поводу, и не могу удержаться от ощущения, что падение Франции прежде Германии не принесло бы никакой неразрешимой проблемы историку.