Книга Анж Питу - Александр Дюма

Королева, нервно поведя плечами, отвернулась от Шарни и подошла к окну, выходящему на мраморный двор.

Она прижалась пылающим, но бледным лбом к стеклу и тут же вздрогнула.

– Андре, – позвала она, – подойдите сюда, посмотрите, что это за всадник, он, верно, привез важные вести.

Андре подошла к окну, но тотчас побледнела и отшатнулась.

– Ах, ваше величество, – сказала она с укоризной. Шарни бросился к окну: он видел все, что произошло.

– Этот всадник, – сказал он, переводя взгляд с королевы на Андре, – доктор Жильбер.

– Ах, правда, – сказала королева так, что даже Андре не могла понять, позвала ли ее королева к окну из женской мести, которая иногда вдруг прорывалась у медной Марии-Антуанетты, или потому что ее глаза, ослабевшие от бессонных ночей и слез, уже не узнавали издали даже тех, кого очень ждали.

Безмолвное оцепенение сковало всех трех действующих лиц этой сцены; они молча переглянулись.

Это и вправду был Жильбер: он привез печальные вести, как и предвидел Шарни.

Он быстро спешился, быстро взбежал по лестнице и все трое – королева, Андре и Шарни – с беспокойством посмотрели на дверь, в которую доктор должен был войти, но дверь не открывалась. Они застыли в тревожном ожидании.

Вдруг открылась дверь с противоположной стороны и вошел офицер:

– Ваше величество, – доложил он, – доктор Жильбер, который приехал к королю по важному и не терпящему отлагательств делу, просит вас принять его, поскольку король час назад уехал в Медон.

– Пусть войдет! – сказала королева, пристально глядя на дверь твердым, жестким взглядом.

Пока Андре отступала назад, чтобы найти поддержку у мужа и опереться на его крепкую руку, на пороге появился Жильбер.

Глава 52.ДЕНЬ 5 ОКТЯБРЯ

Окинув взглядом участников только что описанной нами сцены, Жильбер почтительно приблизился к Марии-Антуанетте:

– Позволит ли мне королева в отсутствие ее августейшего супруга сообщить ей вести, которые я привез?

– Говорите, сударь, – сказала Мария-Антуанетта. – Видя, как быстро вы скачете, я собрала все свое мужество, ибо заподозрила, что вы привезли дурную весть.

– Разве было бы лучше, если бы дурная весть застала вас врасплох? Зная о том, что ей грозит, королева, с присущим ей здравым смыслом и верным суждением, пойдет навстречу опасности и тогда, быть может, опасность отступит перед ней.

– Говорите же, сударь, в чем эта опасность?

– Ваше величество, семь или восемь тысяч вооруженных женщин вышли из Парижа и идут в Версаль.

– Семь или восемь тысяч? – презрительно переспросила королева.

– Да, но они будут останавливаться по пути и, быть может, когда они придут сюда, их будет уже пятнадцать или двадцать тысяч.

– И что они собираются здесь делать?

– Они хотят есть, ваше величество, они идут просить хлеба у короля.

Королева посмотрела на Шарни.

– Увы, ваше величество, – сказал граф, – мое предвидение сбылось.

– Что же делать? – спросила Мария-Антуанетта.

– Прежде всего предупредить короля, – сказал Жильбер.

Королева резко обернулась.

– Короля! О, нет! – воскликнула она, – зачем волновать его?

Это был крик души. В нем проявилось мужество королевы: себя она считала сильной, но в муже боялась встретить слабость и не хотела, чтобы ее видели посторонние люди.

Но был ли посторонним Шарни? Был ли посторонним Жильбер?

Нет, напротив, само Провидение послало одного из них защищать королеву, другого – защищать короля.

Шарни ответил разом королеве и Жильберу; поступившись гордостью, он вновь обретал всю свою власть.

– Ваше величество, – сказал он, – господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Короля любят, король выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, и это их обезоружит.

– Но кто возьмется предупредить короля? – спросила королева. – Дорога несомненно перекрыта, и это опасное предприятие.

– Король в Медонском лесу?

– Да, и если, что весьма вероятно, дороги…

– Я солдат вашего величества… – просто прервал Шарни. – А солдат на то и солдат, чтобы быть убитым.

Он не стал дожидаться ответа. Он не услышал, как королева вздохнула; он быстро сбежал по лестнице, вскочил на лошадь и вместе с двумя другими всадниками поскакал в Медон.

Как только он скрылся из виду, в последний раз помахав Андре, которая, стоя у окна, провожала его взглядом, внимание королевы привлек далекий шум, похожий на рев волн в бурю. Казалось, шум этот поднимается от самых дальних деревьев парижской дороги, которая просматривалась в тумане до самой окраины Версаля.

Вскоре горизонт стал так же страшен для глаза, как и для уха; серый туман прорезали белые частые полосы дождя.

И все же, несмотря на грозное небо, Версаль наполнялся народом.

К замку спешили гонцы. Они несли весть о многочисленной колонне, идущей из Парижа. При мысли о радостных и легких победах минувших дней одни чувствовали угрызения совести, другие ужас.

Встревоженные солдаты переглядывались и не торопились браться за оружие. Похожие на пьяных, которые стараются стряхнуть хмель, офицеры, обескураженные явным замешательством солдат и ропотом толпы, не знали, на что решиться. От предчувствия несчастий, в которых их обвинят, у них перехватывало дыхание.

Гвардейцы охраны, а их было почти триста человек, не растерялись. Они хладнокровно седлали лошадей, испытывая лишь ту нерешительность, которая овладевает солдатом перед сражением с незнакомым противником.

Как бороться против этих женщин, которые пустились в путь с грозным оружием в руках, но достигли цели без оружия, не в силах поднять руку от усталости и голода!

Однако на всякий случай гвардейцы охраны строятся, вынимают сабли и ждут.

Наконец женщины появляются. На полпути они разделились и шли двумя дорогами, одни через Сен-Клу, другие через Севр.

Прежде чем расстаться, они разделили восемь хлебов: это было все, что нашлось в Севре.

Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч человек!

Добравшись до Версаля, они едва волочили ноги: три четверти женщин бросили свое оружие по дороге. Майяру удалось уговорить последнюю четверть оставить оружие в домах, стоящих у городских ворот.

Когда они вошли в город, Майяр предложил:

– Чтобы никто не сомневался в нашей преданности королевской власти, давайте запоем: «Да здравствует Генрих IV!»

И умирающим голосом, в котором едва хватало силы, чтобы попросить хлеба, женщины затянули песню.