Книга Сломанный меч - Толеген Касымбеков

class="p1">— О дорогой мой народ, если это возможно, если это от тебя зависит, попробуй мирно договориться с русскими. Набраться у них ума, а может, и удачи. Объединятся тогда наши судьбы, станем братьями, как дети одного отца.

— Господь милостивый! Послушайте только, какой совет дает нам "сам себе бий"! — не выдержал кто-то из старейшин.

Абиль-бий, весь белый от гнева, сорвался с места.

— Бий народа я! А тебе чего не хватает сам себе бий?

Но сход уже зашумел сотнями голосов.

— Хорошо он сказал! Умно!

— Почему нам не встретить их так? Русские такие же люди, как мы!

— С твоей ордой только смерть найдешь, будь ты проклят! Присоединимся к русским! Станем братьями!

— Слыхали? А что получили люди, которые вышли их встречать, вы знаете или нет?! — визгливо выкрикнул Абиль-бий.

Он не в силах был удержать дрожь, которая сотрясала его. Стиснул зубы, но борода так и прыгала.

Алмамбет отвечал невозмутимо:

— Слыхали, знаем… Но ведь люди бывают разные — и плохие и хорошие. Наверное, и среди русских встречаются плохие.

— Правильно! — подхватил еще кто-то. — Не всякий удар глаз выбивает…

Абиль-бий вскричал:

— Замолчите! Опомнитесь! С ума вы все сошли! Безумный народ!

Его не слушали.

Абиль-бий сел. Он искал вокруг себя тех, на кого сейчас мог бы опереться, и никого не видел. Только что его слушали, раскрыв рты, а теперь и смотреть на него не хотят. Перед ним, как скала, неколебимый, стоит Бекназар. Перед ним шумит охваченный бурным волнением народ. И Абиль-бий смирил свой гнев, погасил рвавшийся наружу огонь и сидел, не шевелясь и не пытаясь больше говорить.

— Бекназар! — окликнул еще раз Алмамбет.

— Слушаю вас…

— Кто, кроме тебя, годится на это? Ты, мой сын, должен встретить русских.

Бекназар подошел к старику, взял обе его руки в свои, поцеловал их.

— Отец! Пусть выберут другого… Я уже простился с заботами этого мира…

— Сделай, как я говорю, сын мой, — сказал Алмамбет, который не слышал или не хотел слушать Бекназара. — Если русские выстрелят в тебя, ты падешь первым. Если примут они твои слова, ты станешь опорой своему народу. Нет для тебя другого пути, ведь тебя называют героем.

Бекназар умолк. Сердце его равнодушно и к другу и к врагу, разве не так? А народ, очутившись на распутье, на него возлагает ответственность за свою судьбу. Имя Бекназара у всех на устах.

— Не падай духом, батыр!

— Кто же, если не ты, Бекназар-аке?..

Бекназар вздохнул и распрямился. Он вдруг почувствовал, что путь избран, что цель ясна, что силы вернулись к нему.

— Народ мой! — заговорил он, глядя на всех зорким, как прежде, взглядом. — Я пойду, если ты велишь, и встречу нового брата… Но об одном прошу: вернитесь к своим повседневным заботам. Воины-джигиты, езжайте по домам. Земледельцы, работайте на полях, скотоводы, ходите за стадами и отарами, не беспокойтесь ни о чем.

— Согласны, Бекназар-батыр! Быть по-твоему! — отвечали ему нестройно, но дружно.

Так и принял сход совет столетнего Алмамбета.

Старика понесли на носилках внуки. За носилками валом повалил народ. Кулкиши подвел Бекназару его коня. Привычный к шуму и боевым схваткам скакун, едва хозяин сел в седло, закусил удила и рванулся вперед. Таяла, растекалась толпа. Кто как прибыл, так и возвращался: один пешком, другой на коне, третий на верблюде…

Абиль-бий все сидел на холме, один как сыч. Никто не позвал его с собой, и он никого не остановил, не задержал, Медно-желтое лицо его по-обезьяньи сморщилось.

3

С тех пор, как погиб на виселице Исхак, Кудаяр и Насриддин не знали покоя. Каждый из них надеялся, что именно его сделает ханом генерал-губернатор, и каждый боялся, что соперник опередит его. Оба держали наготове белую кошму, на которой подымают ханов, оба без устали обивали губернаторский порог. Третьим претендентом был Абдурахман, который считал, что власть над Кокандом ему обещана. Но губернатор не только не принимал их, но даже не отвечал при встрече на их угодливые поклоны. Фон Кауфман был достаточно умен для того, чтобы понять, что навязать здешнему народу в качестве хана представителя прежней, совершенно разложившейся власти, значило бы уронить престиж России.

Вскоре приехала в Ош и встретилась там со Скобелевым Курманджан-датха-аим, к словам которой прислушивались кочевники. Киргизские женщины преклонного возраста считали неприличным носить в косах блестящие серебряные украшения, как это делают молодые, и заменяли их связкой серебряных либо даже медных ключей. Курманджан бросила перед генералом такую связку из своей косы — как ключи от всех городов страны. Сняла со своего золотого пояса маленький кинжал и вручила Скобелеву в знак того, что война окончена. Умная женщина оказывала своей стране материнскую услугу, признавая низложение орды и присоединение края к России и тем самым обеспечивая пароду мирное будущее.

После этого фон Кауфман, не отнимая у Курманджан-датхи ничего уже не значащего титула "алайской царицы", пожаловал ей чип полковника; Насриддину испросил дворянское звание, Абдурахмана тоже сделал полковником, полагая, что тем самым достаточно удовлетворил их честолюбие.

Но их это никак не удовлетворило. Один считал, что родился ханом, другой гордился своим бекским достоинством. Насриддину, недовольному непонятным званием "дворянин", и Абдурахману, полковнику без единого солдата, советчиком стал Кудаяр. Они устроили тайный сговор, поклялись на Коране в верности друг другу и начали готовиться к тому, чтобы силой восстановить орду.

Но у них, как и у Абиль-бия, сторонников не нашлось. Народ предпочел тропу жизни дороге смерти. Заговорщический замысел его высочества Кудаяра, дворянина Насриддина и полковника Абдурахмана был обнаружен, и всех троих сослали в Оренбургскую губернию. Так пала старая орда, цели которой ни в чем не совпадали с целями общенародными и которую народ не поддерживал. Окровавленный меч был сломан.

4

— Спасибо тебе, батыр, что бы там ни было, ты мой родич. Я позвал — ты меня уважил, пришел отведать моего угощения.

Абиль-бий говорил сдавленно, часто прерывал свою речь и сам весь съежился, как паук.

— Было мое слово веское, была моя плеть хлесткая… А что мне теперь осталось? Ненависть родичей, ненависть всего рода. Я не горюю, власть есть власть, иной раз на гору подымешься, а иной — и в болото попадешь. Но я тебе вот что хочу сказать. Народ тебе доверился, твоя взяла, а меня счастье покинуло, сила из рук ушла, батыр. И ты меня прости, если можешь.

Всю свою спесь и честолюбивые помыслы Абиль как будто вытряхнул из себя там, на холме, когда остался один-одинешенек. Он сидел сейчас совсем по-стариковски, не подымая глаз, на которые то и дело навертывались слезы.