Книга Собрание сочинений в 9 тт. Том 1 - Уильям Фолкнер

уехал на войну, тетушка Сэлли перебралась к Нарциссе, чтобы та не скучала, — никому из них троих даже в голову не приходило, что можно устроить все как-нибудь иначе, и то, что Нарцисса должна держать у себя в доме тетушку Сэлли в течение неопределенного срока — год, два или три, — казалось столь же неизбежным, как и то, что Хорее должен идти на войну. Тетушка Сэлли была славной старушкой, но она жила главным образом прошлым, мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после 1901 года. Для нее жизнь шла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов ни разу не проник в ее упрямый и безмятежный вакуум. У нее было много неприятных причуд, свойственных старикам. Она любила звук собственного голоса, не любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни за что не могла привыкнуть к вставной челюсти, купленной двенадцать лет назад, и прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду, в которой челюсть сохранялась, она весьма неаппетитно поглощала свою немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.

Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.

— Я так рада, что ты вернулся, Хорри.

Он быстро взглянул на нее, и облачко исчезло с его лица так же внезапно, как и появилось, а дух его, подобно пловцу в спокойном море, медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.

Он был адвокатом — главным образом из уважения к семейной традиции и, хотя отнюдь не питал особой склонности к юриспруденции, если не считать любви к печатному слову, к местам, где хранятся книги, думал о возвращении в свою затхлую контору с оттенком… не столько нетерпения, сколько глубоко укоренившейся покорности и даже почти удовольствия. Смысл мира. Дни, неизменные как встарь, быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого не видишь, не ощущаешь — разве что на большом расстоянии. Светлячки еще не появились, и по обе стороны аллеи вытекала на улицу сплошная полоса виргинских можжевельников, словно изгибающаяся черная волна с уходящими в небо резными гребешками. Свет падая из окна на веранду и на клумбу с каннами, стойкими как бронза — вот уж в чем нет ни тени хрупкости, свойственной цветку, — а в комнате слышалось невнятное монотонное бормотание тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там — она сидела возле лампы с книгой, и от всего ее существа веяло неизменным покоем, он наполнял комнату, словно запах жасмина, — сидела и смотрела на дверь, через которую вышел Хорее, а он со своей нераскуренною трубкой стоял на веранде, овеваемый терпкою прохладой можжевельников, словно дыханием какого-то неведомого живого существа.

«Смысл мира», — еще раз произнес он про себя, задумчиво роняя два этих слова в прохладный колокольчик тишины, куда он наконец возвратился опять, и слушая, как они медленно замирают в пространстве, подобно прозрачному и чистому звону от удара серебра о хрусталь.

— Как поживает Белл? — спросил он в первый же вечер по приезда.

— У них все хорошо, — отвечала Нарцисса. — Они купили новый автомобиль.

— Вот как, — рассеянно заметил Хорее. — По крайней мере хоть какая-нибудь польза от войны.

Тетушка Сэлли наконец оставила их наедине и потихоньку проковыляла к себе в спальню. Хорее с наслаждением вытянул ноги в саржевых брюках, перестал чиркать спичками, тщетно пытаясь раскурить свою упрямую трубку, и устремил взор на сестру, которая сидела, склонен темноволосую голову над раскрытым на коленях журналом, как бы отгородившись ото всего мелкого и преходящего. Ее волосы, гладкие, словно крылья отдыхающей птицы, двумя безмятежными воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.

— Белл совершенно не способна писать письма, — сказал он, — Как все женщины.

Не поднимая головы, она пер’евернула страницу.

— Ты часто ей писал?

— А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы служить мостками, соединяющими интервалы между поступками — как интерлюдии в пьесах Шекспира, — рассеянно продолжал он. — Ты знаешь хоть одну женщину, которая читала бы Шекспира, не пропуская интерлюдий? Шекспир и сам это знал, и потому женщин у него в интерлюдиях нет. Пускай себе мужчины перебрасываются напыщенными словесами — женщины будут в это время мыть за кулисами посуду и укладывать спать детей.

— Я не знаю ни одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, — поправила его Нарцисса. — Он слишком много говорит.

Хорее встал и погладил ее по темным волосам.

— О, глубина, — сказал он. — Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты свела и меряешь свой пол по высоте звезды.

— Да, они его не читают, — повторила она, поднимая голову.

— Не читают? Почему?

Он чиркнул еще одной спичкой и поднес ее к трубке, глядя на сестру сквозь сложенные чашечкой ладони, серьезно и с напряженным вниманием, как устремленная в полет птица.

— Твои Арлены и Сабатини[76] тоже много говорят, а уж больше говорить, и тому же с таким трудом, как старик Драйзер[77], вообще никто никогда не ухитрялся.

— Но у них есть тайны, — пояснила она, — а у Шекспира тайн нет. Он говорит все.

— Понятно. Шекспиру не хватало сдержанности и такта. Иначе говоря, он не был джентльменом.

— Да… Пожалуй, это я и хотела сказать.

— Итак, чтобы быть джентльменом, надо иметь тайны.

— Ах, ты меня утомляешь.

Она снова начала читать, а он сел рядом с нею на диван и, взяв ее руку, принялся гладить ею свою щеку и растрепанные волосы.

— Это похоже на прогулку по саду в сумерках, — сказал он. — Все цветы стоят на своих местах, в ночных сорочках и причесанные на ночь, но все они хорошо тебе знакомы. Поэтому ты их не тревожишь, а просто проходишь дальше, но иной раз останавливаешься, переворачиваешь какой-нибудь листок, которого ты раньше не заметил, — быть может, под ним окажется фиалка, колокольчик или светлячок, а быть может, всего-навсего другой листок или травинка. Но всегда будет капелька росы.

Он продолжал гладить ее рукою свое лицо. Другой рукой она медленно листала журнал, слушая его с невозмутимой и ласковой отчужденностью.

— Ты часто писал Белл? — снова спросила она. — Что ты ей писал?

— Я писал ей то, что ей хотелось прочитать. Все то, что женщины хотят видеть в письмах. Люди ведь и в самом деле имеют право хотя бы на половину того, что, по их мнению, им причитается.

— Что же ты ей все-таки писал? — настойчиво спрашивала Нарцисса, медленно переворачивая страницы, а рука ее, покорно следуя его движениям, продолжала гладить его по лицу.

— Я писал ей, что я несчастлив. Возможно, так оно и было, — добавил он.