Книга Крылья - Мария Герус

– Доброй славой умелого убийцы!

– Не говори так, не надо… Он боялся меня потерять. Ему хотелось, чтоб у нас все было хорошо. Надежно. Как у людей… Он просто хотел быть уверенным, что я не покину его. И я старалась быть ему хорошей женой. Очень старалась…

Как оно бывает у людей, крайн Рарог Лунь не знал и знать не хотел. Легко подхватил ее на руки, решительно шагнул к окну.

– Этот город пахнет болотом, чесноком и пивной отрыжкой.

– Розами, – вдруг прошептала она, – розами и опавшей листвой.

– Скоро здесь запахнет порохом и кровью. Я понесу тебя. Мне не трудно.

– Я не могу, – повторила она, – скажи лучше, что еще натворил мой мальчик?

– Какой мальчик? – растерянно спросил он и наконец понял: никогда ничего не будет как прежде. Рука, лежавшая на его плече, потрескалась, загрубела от черной работы. Глаза уколол тонкий лучик – блестящее колечко на безымянном пальце. Она не могла бросить «своего мальчика», маявшегося за дверью, и негодяя, сотворившего с ней такое.

Она ушла, а он остался и, забыв об осторожности, вырвался из окна Белой башни, нырнул в сырые волны воздуха и метался в облаках, пока не взошло солнце.

Колодец он выстроил за неделю. Работал как одержимый с вечерних сумерек до позднего осеннего рассвета. А утром надо было тащиться на урок, пытаться вдолбить в тупые головы человеческих щенков еще немного книжной, никому не нужной премудрости. Ее за это время он не видел ни разу.

Колодец на такое расстояние – дело немыслимо трудное, почти невозможное, но он справился, должно быть, от отчаяния. Слухи, ходившие в городе, делались все тревожнее. Через неделю он пришел в дом травника в Садовом тупике.

– Я готов был забрать всех, – донеслось до Варки из темноты, – ее, тебя, твоего отца. Вы могли уйти в любую минуту. Полчаса ходьбы до соседней улицы, и вы были бы в безопасности.

– А… почему не ушли?

– Твой отец отказался. В тот вечер он упрямо твердил, что я ошибаюсь, что все не так скверно, как кажется, город надежно защищен, а он не может бросить своих пациентов.

– Конечно, – с гордостью выговорил Варка, – он же травник.

– Он лгал. Он ревновал ее ко мне. Так ревновал, что это затмило все. Я умолял, унижался. Ничего не помогало. А Марилла стояла рядом с ним и глядела так, будто ей и вправду жаль покидать эту гнусную дыру. Будто ей и в самом деле нужны эти чашки, плошки, салфеточки с подсолнухами.

– С колосьями, – прошептал Варка, – с рыжими колосьями.

– Тогда я вспылил и ушел. Ушел через колодец, в Пригорье, долго летал над горами, но к утру все-таки одумался и вернулся. А на другой день твой отец сам явился ко мне.

– Зачем?

– Струсил, – выплюнул крайн. – Он знал – мне ничего не стоит забрать ее силой. Он был вежлив, даже заискивал. Он просил больше не тревожить ее, не ворошить старое. Мол, что было, то прошло, миновало и быльем поросло. Дал понять, что до моего приезда она была совершенно счастлива. Счастлива с ним, с Ясем. А мои посещения ее только расстраивают. Так почему бы благородному крайну не вернуться к своим, а жену Яся Гронского оставить в покое?

– Она была счастлива. Ей все городские кумушки завидовали. У соседей и ругань, и драка. То жена мужа метелит, то муж жену колошматит. А отец не то что не дрался, он и черными словами не ругался никогда. И не пил почти. Так только, по праздникам. Ну, пошумит, конечно, так на то и праздник.

– Он еще и пил! Пил… Бил тебя… Должно быть, и ее тоже. Проклятый мир!

– Нет… Нет… Он любил ее! Правда! – Варка напрягся, пытаясь сообразить, что бы сказать такое, поубедительней. – Однажды, я еще маленький был… Дело было во время первой осады. И зима выдалась холодная. Мама приболела. Мерзла и все повторяла: «Хорошо бы Сады повидать». Так отец пропал на целый день, а вечером принес ей цветы. Беленькие такие, мелкие, вроде колокольчиков. Зимой. В самую стужу. В осажденном городе. Не знаю, где он их раздобыл. Тогда даже у наместника в оранжереях все померзло.

– Она тосковала по Садам! А получила пучок зелени в жалком горшке. Она голодала и мерзла, а я… я вечно опаздывал… и в последний раз опоздал навсегда. Но в последний раз, – голос крайна окреп, налился тяжелой ненавистью, – я опоздал не по своей вине. Всего лишь час. Час, потраченный на то, чтобы спасти «ее милого мальчика».

Варка охнул. Голос воды замер, точно время остановилось. Темнота сдавила горло холодной удавкой.

– Это правда. Получил? А теперь убирайся. Пошел вон отсюда.

* * *

И Варка пошел. Ощупью выбрался из Поющей комнаты, из переплетения коридоров, из главного зала, освещенного только огнем камина, отворил маленькую дверь, сам не зная как оказался на улице, под ущербной, но еще яркой луной. По утоптанной тропинке добрел до дерева, устало привалился к стволу. Гронский по крови… Виновный в смерти своих родителей… Виновный во всех бедах несчастного крайна… который люто ненавидит его. И есть за что. Хотя в последнее время Варка как-то забыл об этом. Когда стоишь с кем-то плечом к плечу, как тогда, в Волчьей Глотке, поневоле веришь, что он тебе друг. Но выходит, у такого, как Варка, друзей быть не может. Любить его тоже вроде некому. Мать любила… Салфеточки с рыжими колосьями. Белые булочки на столе.

Подумав еще немного, поглядев на валившуюся набок красную луну, Варка потихоньку развязал опояску, красивую, шелковую, заботливо сплетенную Ланкой. Поискал глазами сук понадежнее.

Забросить шнурок удалось с первого раза. Подергал, начал вязать петлю… Глупо все это. Лучше бы наверх залез. Там, на утесе, есть одно такое место, подходящее. Интересно – с сотни саженей на скалы – это больно или нет? Наверное, все равно больно. Зато в лаборатории полно ядов. Тьфу, совсем забыл. Там же полный горшок ожоговой мази. До утра должен томиться, иначе все пропало. В Стрелицах не меньше дюжины с тяжелыми ожогами. А еще прострел в Быстрицах, гнойный свищ в Язвицах, опасная лихоманка в Кострице. Парнишка лет десяти, и завтра надо будет его навестить. Варка снова потянул за веревку, слегка недоумевая, зачем она здесь, но тут ему прыгнул на спину кто-то весьма тяжелый, повалил на снег и начал душить.

* * *

Он лежал в глубоком мраке. Легкий пепел сгоревшего мира ложился на лицо, засыпал пустые глазницы. После всего, что случилось с ним, жить нельзя. Только медленно умирать, скуля от ужаса в темноте.

Свет. Золотистый яркий солнечный полдень на земляничной поляне. Он зажмурился, заслонился рукой.

– Вы это чего?! Чего натворили-то?! Жуть какая. Мало вам того горя, что снаружи? – просипели в самое ухо и хрипло закашлялись.

Он отвел руку, щурясь, приоткрыл глаза. Поющая комната была черной. От Варкиных роз остались лишь обугленные прутья, которые ломались прямо на глазах, осыпались легким сухим пеплом.