Книга На кресах всходних - Михаил Попов

Выпить мне, может, и хотелось, но реальный мой интерес касался не самогона. Надо было как-то зацепить тему Дворца. Например: может, тамошние гонят, если Волчуновичу запрещено отпускать даже втихую? И вообще, что это — «Дворец», «Дворец»? Там и правда дворец?

Дед Сашка очнулся и что-то стал наговаривать. Я старался держаться алкогольной линии. Что пили во Дворце, когда он был еще дворцом. Дворянчики, надо полагать, там какие-то правили, да? Ну, были. И что с ними трапилось, употребил в разговоре о господах народное словечко. Может быть, зря: почуял он, что ли, какую-то неестественность или что-то другое почуял, но замкнулся вдруг. Я с одного бока, с другого — зевает дед и отлынивает. Понятно, на меня такое его поведение — как бензин на костер. Знает что-то старый, только говорить не желает. Давить сильно и слишком въедливо влезать в тему я побоялся. Зайдем с другой стороны. Если у деда что-то связано с Дворцом, должны быть те, кто знает, что именно.

Я отлип и, опираясь на Макарку, побрел дальше по лагерю. Как разрослась наша лесная страна. Улицы землянок, народ бродит, хоть регулировщиков ставь. И все вроде по делу. На конюшне два десятка лошадей. У штабного блиндажа двое с автоматами, прямо рейхсканцелярия, держатся за круглые диски и поглядывают формально на каждого. Служба налажена.

Итак, дедуся наш в курсе. Только в курсе чего? Может, его просто, когда был малой, высекли за детскую дерзость возле овина — вот он и надулся? Поищем сведущих. Будем расспрашивать про деда, авось выбредем на нужное. А что нам нужно, мил человек? Знать бы хоть чуточку точнее. Бьем по площадям, а мы не гвардейский миномет «катюша». Но все равно ощущение это называется словом «горячо»! Неопределенно, но ощутимо. Мы этот туман болотный как-нибудь да развеем.

А чем мне старый черт Ванька Михальчик не объект! Сын его Петька меня с Анатолем на плечах выносил, так почему бы мне не подойти не поблагодарить за потомка дельного! Есть способ загустить беседу — здоровье. Он небось опять с градусником — мне уж показывали его как комическую достопримечательность. А ведь он первый, кого я увидел здесь, когда выбрел на лагерь отряда. Сидит человек на пне, перед ним раскопанная грядка, это в лесу-то. Из земли торчит угол полы тулупа. Чего делаешь, мил человек? Оказывается, есть такой способ борьбы со вшами. Прикапываешь вещь так, что торчит только кус, вся нечисть на кус и собирается, потом отрубил угол — и носи, радуйся. По-другому не победить. Вид у него и в тот, первый раз был сосредоточенный. Казалось, меня уже ничем после закопанного тулупа не удивить, а он удивил. Достает из-под мышки обыкновенный гражданский градусник и страстно призыривается на него. И сколько там? — поинтересовался я. Тридцать семь и три. Помирать буду, не забуду эти цифры. Это было первое, что я здесь узнал. Потом мне уж рассказали: был хороший боец, спал на снегу, вдвоем с кем-то жег полицию в Борище, смелости отчаянной человек, сына все подзуживал — не трусь, Петро. А случилось провалиться под лед на болоте, переболел воспалением легких и теперь все ловит у себя туберкулез. Каждые пять минут покашливает и смотрит в руку, нет ли крови. Пока шли до штаба, он еще два раза измерил температуру.

— Сашка? — спросил Иван без всякого интереса.

Может ли на свете быть вещь менее занимательная, чем престарелый алкаш, лишенный алкоголя? Знать бы тебе мои обстоятельства, дядя Ваня, ты бы, может, и оторвался от своего стеклянного немецкого прибора. На разговор о Дворце я вышел как раз через этот градусник. Спрашиваю, не в госпитале ты отбил это устройство для подмышки? Дальше было смешное препирательство, я его тяну в сторону Дворца, а он меня в сторону туберкулеза. Так ничем это перетягивание и закончилось.

— А чего хотел?

— Про деда я хотел Сашку спросить.

— Что про деда?

— Да ладно, — махнул я рукой. Хотел, мол, я узнать, что общего у деда и Дворца. Так, из простого партизанского любопытства. Чего он, дед Сашка, уходит от разговора?

Дядя Ваня вдруг вынырнул из своей заботы, поглядел на меня, сдвинув свои михальчиковые брови, — все люди с этой фамилией таскают широченные заросли над глазами, — и сказал мне:

— А он его жег.

И больше ничего. Как жег? Почему? Кто помогал? Кто сгорел? Температура у него опять поднялась, и он тихонько застонал, жалуясь на какую-то, по его мнению, злую несправедливость. Тут война — а тут, поди ж ты, ипохондрия.

Я отошел и сел на поваленный ствол, сердце колотилось.

Глава шестая

Сара молчала. Это выяснилось, уже когда Янина с ней была далеко от Сопоцкина. Спросила, не хочет ли та есть. Та не отвечала. Просто шла следом. И начинала отставать, если Янина прибавляла шагу. Тяжело оборачивалась, рюкзак почти сразу начал натирать, а еще и сумка в руке. Свободной она старалась взять девочку за руку, но ее безвольная ладошка не отвечала на пожатие взаимностью. Она будет идти с угодной ей скоростью. Так хочешь есть? Только глазами лупает. Но понимает, едва заметно двинула головой. Нет. Есть она не хочет.

Собиралась Янина стремительно. В отчаянную минуту голова ее работала отчетливо. Сразу поставила конечную задачу — добраться до своих. Свои есть только в лесу рядом со сгоревшей деревней. Как будет добираться? А это пока неясно. Главное — уйти подальше от страшного места. Пани Лучковская не возражала против этой эвакуации. Сказала, что убитых похоронит вместе с паном Тыщом и Хавроном. Апанель сегодня не вернется, но немцы могут приехать, если до них дойдет слух про расправу. Уйти — это правильно. Апанель посмотрит, как поведет себя капитан Кальтц. Если он сам отправит девочку в Голынку, то, значит, сам отправит. Если нет, то… лучше уйти. С большим облегчением пани Лучковская перекрестила на дорожку нелепую пару. Бельмастая девка с горбом рюкзака и замотанная в зимнюю одежу девочка. Ночевать неизвестно где придется, потому побольше теплого с собой.

Первую ночь провели, как и планировала Янина, в лесу. Нашла укромное местечко, подумала — и разожгла маленький костер. Сара спокойно, можно даже сказать, туповато смотрела перед собой, что-то такое видела, хотя нетрудно понять — что. К протянутому куску хлеба с салом долго не притрагивалась, пришлось положить рядом на тряпицу. Не ешь? Может, ты из-за сала? Извини. Кровянка есть и вареные картошки. Правильно, надо есть картошки, сало подождет. Картошки тоже остались лежать на тряпице.

Хочешь знать, куда мы идем? Янина задала вопрос и сама задумалась, пытаясь представить себе маршрут хоть в самых общих деталях. В самых общих представила. Пешком добраться до Гродно, это двое суток с рюкзаком. Там как-то надо будет найти на станции Мезю, должен же он еще раз приехать из Волковысска. Привез в Гродно — не откажется и обратно увезти. Уверенности у нее не было, но она ни за что не призналась бы себе в этом. Все равно как-то надо будет ехать. Значит, они поедут. Чем расплачиваться? Даст Бог день, даст и чем расплатиться. Она отдавала себе отчет в том, что с такой спутницей ей нигде нельзя появляться открыто. Мы, конечно, ее немного зачумазим, пусть считается деревенской замухрышкой. А волосики крученые обстрижем. Хорошо, что сообразила взять с собой ножницы, как это в такой суете не оплошала, молодец, Яна. Интересно, как она отнесется. Сара отнеслась к парикмахерской операции совершенно безучастно, что очень расстроило старшую «сестру». Ничего, успокаивала она себя, оклемается. После гибели родителей ведь ничего, оклемалась. Правда, там смерть была заочная, не на глазах, и лет было меньше. Еще неизвестно, возраст работает «за» или «против» при таких испытаниях.