Книга 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

18

Отступление

Знай Наполеон настроение Кутузова, он бы развернул смелое наступление и двинулся на Медынь, где нашел бы продовольствие и фураж, а оттуда пошел на Ельню, навстречу ожидавшей его прибытия дивизии под началом генерала Бараге д'Илье. Далее путь лежал на Смоленск, куда войска императора французов прибыли бы в приличном состоянии 3 или 4 ноября. Но, принимая во внимание сильную позицию русских, он решил по-другому: тем же вечером отдал приказ об отступлении через Боровск и Верею на Можайск с целью затем двигаться оттуда по главной дороге в Смоленск. Так в одном из наиболее удивительных эпизодов в военной истории две армии начали удаляться одна от другой.

Два дня спустя, по прибытии в Можайск, Наполеон встретился с маршалом Мортье, следовавшим из Москвы во главе 1-й пехотной дивизии Молодой гвардии, бригады спешенной кавалерии и нескольких сотен всадников. При нем находились и два сиятельных пленных: генерал барон Фердинанд фон Винцингероде и его адъютант, гусарский ротмистр Лев Нарышкин, которые 23 октября крайне опрометчиво сунулись в Москву проверять сведения об уходе французов и были схвачены патрулем гвардейских вольтижеров. Увидев Винцингероде, происходившего из Вюртемберга и состоявшего на русской службе, что, похоже, делало этого генерала в глазах Наполеона живым олицетворением складывавшегося против него internationale («интернационала»), император французов разразился неистовым гневом, чем поразил даже привычных к подобным вспышкам придворных. «Вы и несколько дюжин негодяев, продавшихся Англии, теперь подстрекаете против меня Европу, – гремел он. – Не знаю, почему не приказал вас расстрелять. Вас же взяли как шпиона». Всю горечь обид и разочарований Наполеон вылил на голову несчастного генерала, обвиняя того в отступничестве. «Вы мой личный враг: вы поднимали оружие против меня повсюду – в Австрии, в Пруссии, в России. Я отдам вас под суд военного трибунала»{664}.

Даже и такая грозная тирада не дала выхода всему накопившемуся раздражению, и, наткнувшись на милое поместье, каким-то чудом избежавшее разрушения, Наполеон велел предать его огню заодно со всеми селами, через которые проезжал. «Если уж messieurs les barbares[160] так любят сжигать собственные города, мы им в том поможем», – не унимался он. Скоро император отменил приказ, но это едва ли что-то изменило{665}. Вставая лагерем на ночь, солдаты разбирали по бревнышку дома, чтобы питать лагерные костры, или же набивались толпами в избы, стараясь согреться. Они зажигали огонь внутри или перегревали примитивные глиняные печи, отчего нередко начинались пожары, а в селах или маленьких городах с их почти сплошь деревянными домишками от таких возгораний гибло все вокруг.

Приказ об отступлении оказал подавляющее воздействие на войска, инстинктом почувствовавшие некую фальшь в непогрешимых расчетах императора. Но, как ни удивительно, очутившись под угрозой, солдаты сплотились вокруг вождя и нашли утешение в вере в его несокрушимое величие. В день начала отступления генерал Дедем де Гельдер прибыл к императору для получения приказов. «Наполеон грел завернутые за спину руки у маленького бивачного костра, разведенного для него на окраине деревни в одном лье за Боровском по дороге к Верее, – вспоминал Дедем. Генерал не любил императора, отчасти за то, как тот обошелся с его родной Голландией, но ничего не мог поделать с собой и поражался виденному. – Должен отдать должное этому человеку, избалованному фортуной, никогда прежде не терпевшему серьезных неудач. Он был спокоен, не гневен, но и не отрешен. Как подумалось мне, он умел быть великим в несчастье, и эта мысль примирила меня с ним… Мне увиделся человек, узревший катастрофу и понимавший всю сложность собственного положения, но не давший раздавить свою душу и говоривший себе самому: “Это провал, придется уйти, но я вернусь”»{666}.

Дух армии упал и того больше, когда, вскоре после выхода на дорогу Москва-Смоленск в Можайске 28 октября, им пришлось проходить через поле битвы при Бородино. Его так и не очистили, и мертвые лежали там, где их застала смерть, оставленные на поживу воронам, волкам, одичавшим собакам и прочим животным. Тела, тем не менее, поразительным образом хорошо сохранились, вероятно, из-за ночных морозов. «У многих из них уцелело то, что можно назвать physiognomy, – писал Адриен де Майи. – Почти у всех были большие и широко открытые глаза, бороды как будто бы отросли, и темно-красные пятна и синева, покрывшие их белые щеки заставляли думать, словно кто-то нарочно вымазал их так, создав нелепую пародию на людей, высмеивавшую горе и смерть. О! До чего же отвратительно!»{667} Смрад не поддавался описанию, а вид тел наводил солдат на мрачные размышления[161]{668}.

В Можайске и в Колоцком солдаты видели тысячи истощенных раненых, едва живых, влачивших ужасное существование в адских условиях. Полковник де Фезансак приехал в Колоцкий монастырь посмотреть, нет ли в нем кого-нибудь из его полка. «Людей оставили там без медикаментов, без пайков и без какой-либо помощи, – писал он. – Мне едва удалось войти, настолько завалены были лестницы, коридоры и центры помещений всякого рода отбросами»{669}.

Наполеон очень разозлился, узнав, что так много раненых все еще не вывезено, и великодушно распорядился взять их всех с собой. Не слушая советов Ларре и прочих врачей, которые оставили команды санитаров для ухода за страждущими, император распорядился помещать их в экипажи, фургоны, в маркитантские повозки, на орудийные лафеты и зарядные ящики, в общем на все, что могло служить средством транспорта. Результат предсказать несложно.