Книга Крепость сомнения - Антон Уткин

Само оно висело над морем, а под ним колебалась манящая серебряно-золотая зыбь, и ее безбрежность сообщала чувствам такую же безбрежную лаконичность и в то же время делала их больше неделимыми.

Вернувшись, они опять развели огонь, и тени метались в тесноте, переламываясь у потолка, и волнующийся алый огненный шелк на стенах, дрожа и прыгая в глазах, повторял гримасы хрустящих деревом языков.

Придвинув табуретки к печке, они долго смотрели в тишине, как насыщается пламя и как умиротворенно оно успокаивается. В открытую заслонку было видно, как с влажным треском переливается жар.

В окошко с синим наличником забрела латунная звезда и колебала темноту еле уловимым трепетанием света. С плетня спрыгнул серый соседский кот и беззвучно прошел по двору, обходя лунные пятна.

Было слышно, как в стенах шуршат мыши. Оба они чувствовали и понимали, что лучше этого уже не будет, не может быть, и цедили время, но оно все-таки упрямо двигалось, как человек, идущий навстречу ветру.

Луна поднялась уже высоко, побелела и теперь стала похожа на неровно разрезанный надвое кочан молодой капусты и подошла к окну на смену звезде.

– Если слева подставить палочку, получится буква «р» – то растет, а если наоборот, то убывает, – сказал он. – Знаешь?

Молча она поцеловала его. В темноте глаза ее загорались то зеленоватым, то красным светом, а может, это мигали в них угли или блестел голубоватый таинственный свет луны. В нем матово светились округлости плеч. И сухие серые губы складывали всего несколько слов, и с губ на губы они перелетали, и как будто ходили по кругу, как будто ресницы-бабочки, и приходили туда, откуда вышли, откуда бежали, куда стремились, круг все-таки размыкался, расходился, как круг на воде от брошенного камня, и слова на время забывали сами себя, и из темноты, как волны ночного моря, снова шли и шли рассыпанные буквы, брызги звуков, и выстраивались в кильватерную колонну, и снова губы перебирали их, как зерна четок, и опять начинал замыкаться этот круг: аз, буки, веди... и руки опять искали, – нет, не то... глаголь да, ей, ее, живите зело, ино когда леда... не знали, что так бывает... так бывает... так теперь будет всегда, – чтобы составилось, чтобы мелькнуло, чтобы блеснуло это слово.

* * *

Следующий день начался так: солнце полыхнуло над морем и выжгло сон, как порох, и они вышли и стояли в розовом испаряющемся тумане, в парчовой утренней дымке. Далеко в лимане, как остов засохшего дерева, стояла цапля. По краям его мрели бледные фиолетовые очертания деревьев, словно плывующие по воздуху; их разорванные купы, точно стежки, намечали протяженность воды, и он думал, как, как это написать... И еще он думал о том, как много в мире людей, и как, несмотря на это, сложно бывает найти человека, и даже, что еще непостижимее, как сложно иногда бывает его потерять.

Они сидели на берегу и смотрели в море на черные вешки, из которых выпутывалось солнце, видели, как рыбаки, одетые в высокие резиновые сапоги, выводят свои лодки с мелководья и штрихами пропадают вдали.

А потом бродили вдоль берега по колено в воде, угадывая дно сквозь сизоватую взвесь, а потом перешли на другую сторону косы, на лиман, где в желто-зеленых камышах возились, словно устраиваясь, большие розовые птицы. Никогда в жизни Вадиму не приходилось видеть столько птиц сразу.

– Там дальше заповедник, там, у пролива, – пояснила она. – Это они с юга возвращаются домой... Где они только не были, да? Откуда они летят? Из Африки.

– Из Африки, – повторил он за ней.

Задрав головы, они смотрели в небо, а птицы все не кончались. Медленно, устало взмахивая тонкими ломаными крыльями, они пролагали себе путь в чистой беспрепятственной голубизне неба, и их стаи, как неторопливые облака, проплывали над водой – куда-то туда, где у начала земли полностью проявившиеся деревья опять стали понемногу растворяться и повисать в смеси клонящегося света, отражений и нежного дыхания воды.

Совсем низко показался клин крупных белых черноногих птиц, над затылками у них развевались хохолки из длинных нежно-желтых перьев.

– На ибисов похожи, – сказал Вадим.

– Это колпицы, – сказала она. Они летели так низко, что можно было рассмотреть даже темные длинные клювы, которые расширялись к концу в виде лопатки. Длинные черные ноги были неподвижны и словно волочились по воздуху, и оттого создавалось впечатление, что колпицы не летят, а плывут в воздушном море.

А на закате появились пеликаны. Они летели косыми цепочками, постоянно перестраиваясь, с силой рассекая воздух ломаными крыльями. Как бледно-розовые астры, паря, они кружили над лиманом, некоторые спиралью взвивались высоко вверх, словно хотели с высоты лучше выбрать место для посадки.

– Иногда кто только сюда не прилетает. Однажды залетели журавли. А мне никто не верит, представляешь?

И опять в печке горели дрова, и она гудела, тяжко вздыхала от жара, и багровая ветошь плясала на стенах, освещая пучки сухого чабреца.

– Это еще бабушка собирала, – сказала она. – Мама хотела забрать ее, но она ни в какую. Так здесь и жила... Девяносто два года было.

Они некоторое время молча смотрели на стены, на печку, словно прикидывая, что это значит, как это – жить здесь, как это – девяносто два года.

– А сколько она песен знала! Вот так же сидели с ней около печки, так же она гудела. Сказки рассказывала.

– Про птиц?

– Разные.

– Ну расскажи какую-нибудь.

– Смеяться станешь, – сказала она.

– Почему же я должен смеяться?

– Почему-почему? Потому что... Потому что я буду рассказывать, как она говорила, а сейчас так и не говорят.

– Не буду. Честное пионерское, – пообещал он.

Она подумала. Глаза ее блеснули в полутьме.

– Ну хорошо. Вот, например, сказка. Эту я с детства помню. Только смотри, – погрозила она ему кулачком.

– Я же сказал – честное пионерское!

– Начинаю. Жили-были на Дону мать с сыном. Сына звали Якуня, а мать не знаю как. Всем взял Якуня этот, да только были они бедны. Время пришло, понравилась Якуне девица одна по имени Гуленька. Сказал было матери, та в слезы: «Ну, Якунька, где тебе ее сватать? Ей пару по всей реке сыскать трудно, такая ладная да красовитая, да и кладку – это приданое, – пояснила она, – кладку за ней родители какую богатую дают». Что делать? Решил Якуня с ватагой морем идти зипунов на свадьбу себе добыть. А тем временем и казак Завьял из соседней станицы уже сватает, не Якуне чета, да из иных дальних многие. А Гуленька ни в какую. Якуню, говорит, дождусь.

Делать нечего, ушел Якуня с ватагой. Год прошел, и другой прошел, третий кончается. Нет от Якуни вестей. А тут еще отец шумит ей: «Или зараз за Завьяла пойдешь, или мы тебя с матерью вовсе не выдадим. Так в девках и засидишь». Тревожно ей, не спится. Черные думы одолевают.

И как-то днями теми пришел на реку из заморских-то стран караван купецкий. Собрался народ про белый свет послушать. Ну, вот, рассказывает купец про дальние страны про заморские, чего видел, а иное только что слышал... И Гуленька здесь была. Спрашивает Гуленька: «А что, дядя, Якуню моего не видел ли ты?» Нахмурился купец. «Как не видеть, – говорит, – видел. Только плохо, девушка. Все-то он забыл, потому полюбились они царю заморскому удальства своего ради. И он, салтан турецкой, такую дал волю казакам тем по всей туретчине: кому только угодно и кто чем может, тем и занимается. А служба им бывает тогда только, когда бывает канпания войны. И сорок левов каждому казаку на сутки, всякая порция и всякая капировка на царском щету. А священников достают из России».