Книга Воля и власть - Дмитрий Балашов

В избе сидели со смятыми лицами остатние, после мора, мужики. И верно, вместе с Услюмовыми набралось всего восемь душ.

– Може, по лесам, в старые схроны… – нерешительно предложил шабер Путя Дятел.

– Ну, и вытащат нас из схронов ентих, как куроптей, по одному, да и перережут горло! – протянул старик Досифей, знатный зверолов, боле промышлявший не хлебом, а шкурами.

– А не найдут? – с надеждою начал Проха.

– Мертвяка-то? – вопросил Услюм. – Да и искать не будут! Ведают, куды пошел да зачем!

– Деинка Лутоня, ты одного-то сумеешь свалить? – с надеждою протянул молодой парень Репьяк.

– Зачем одного! – без улыбки, как о решенном, отмолвил Лутоня. – Вота стрелю! Сразу троих наскрозь! Ищо стрелю – ищо троих! А вы вси останних приколете!

В это время на улице раздались конский топ и звяк. Облепленные снегом, в избу ворвались татарчонок Филимон с Санькой.

– Дяденьки завал разбирают на дороге! Человек двадцать, не то тридцать тамо!

– Двадцать три! – поправил точно посчитавший Филимон. – На трех санях они! В оружии!

– Купцы, може? – протянул с надеждою Мотя Сучок.

– Какое! Ни товаров нет, ничего! – торопился Филимон, частя и выкатывая и без того огромные глаза. – И в оружии вси!

– Ну, ежели наместник ратных не подошлет… – произнес кто-то, Лутоня даже и не узрел, кто. Откуда досталась береженая – дети и то не ведали! – кольчатая рубаха. Вздел ее под овчинный зипун, туго запоясавшись кожаною сыромятью, под шапку поддел суконный подшлемник, когда-то брошенный тут Иваном Федоровым, и бережно достал рогатину из угла. За ним вслед начали оборужаться и прочие мужики.

– Горелое займище знаете? – сурово обратился Лутоня к подросткам.

– Ведомо! – отмолвили сразу двое.

– Вота што! С бабами гоните скотину туда! Не потопите дорогою в Гиблом болоте! Серебро там, ковань, зарыть! Двери мшаника – завалить снегом!

Мотя встала бледная, строгая:

– Я остаюсь! Перевязывать кого нать, да и сама… – Лутоня глянул внимательно, не возразил. Еще несколько женок и девок не пожелали бежать, и татарчонок, крадучись, задами вернулся. Строго глянул черными очами своими в дедовы глаза, и дед смолчал. Два медвежьих капкана поставили, прикрывши снегом, у хлевов – невелика защита, а все же!

Варнацкая ватага появилась из леса часа через полтора-два. Сперва вывернул коренник, под дугою болтался и брякал большой колокол-глухарь, с заиндевевших морд коней летели иней и пар. «Эй, хозяева, отворяй вороты, примай молодцов!» – донеслось вместе с заливистым свистом. Мужики, попрятавшиеся там и сям, молчали. Лутоня повел самодельным самострелом, тщательно выцелил и, отведя колесико как можно далее, стрелил. Стрела, хоть и не железная, как у фряжских арбалетов, но утяжеленная свинцом, видимо, попала в кого-то. На санях восстал вопль. Тати горохом посыпались с круто заворотивших розвальней, неровною чередою побежали к избам. Там, назади, уже загорался, вспыхивая, отдельно стоящий овин. Отсюда, недружно, полетели стрелы. Не привыкшие к отпору станичники вспятили и, собираясь кучками, стали совещаться. Скоро несколько душ, задами, заходя справа, полезли в обход к хлевам. Лутоня чуть улыбнулся, вновь наводя самострел. Скоро дикий вопль татя, угодившего в медвежий капкан, прорезал воздух. Тати кучей шевелились там, освобождая товарища. И лучшей цели нельзя было и выдумать. Вторая утяжеленная стрела вонзилась в живую плоть, и тотчас поднялись ор и проклятья.

В это время предводитель взмахнул рукавицей, и тати побежали со всех сторон, уставя копья. Мужики разом выстрелили из луков (многие были охотники и умели стрелять), двое татей споткнулись на бегу, но прочие продолжали бежать, и уже видны были их разгоряченные полупьяные лица. Лутоня решительно встал, уставя рогатину, поднялись и иные, где-то уже проскрежетало железо по железу. Несколько стрел, пробив зипун, ударили его по кольчуге, но кованая железная рубаха спасла. Его только качнуло на ногах, но он устоял, и, стараясь думать о том, что бьет не человека, а медведя, ринул вперед страшно проблеснувшим широким острием рогатины. Крик стоял со всех сторон, и не понять было, кто одолевает. Но вот выскочил наперед Прошка, без зипуна, в одной рубахе алой, праздничной, с татарскою саблею в руках, рубанул одного, другого, третьего и сам рухнул под совокупными ударами топоров и сабель.

– А-а-а-а-а! – заорал дико Лутоня. И – откуда взялось! – с хрустом вонзив рогатину в тело бандита, бросил его позадь себя и ринул вперед за следующим, но те уже бежали к саням, оставив два трупа на снегу. Да Настена, молодуха Прошкина, выбежавшая безо всего, простоволосой, на помочь мужу, отползала, умирая, разрубленная вкось, от плеча.

Лутоня бегом – и Услюм случился рядом, когда те бросились к саням, – подскочили к Прохору, вдвоем уволокли его за перевернутые дровни, бочки, кули, все, что успели навалить в виде боевой огорожи перед избами, так и не понимая еще, жив он или помер? Заволокли в избу и тотчас выскочили наружу. Теперь из тьмы густо летел ливень стрел, иные – обернутые горящей паклей, и хоть кровли изб были густо покрыты снегом, но уже загоралось кое-где, а стоявшая на отшибе изба старухи Огибихи пылала костром, и старуха – черная фигурка на фоне ярого пламени, совалась потерянно вокруг своего догорающего жила.

Огибихина внучка, не ушедшая со всеми в лес, лежала в стороне, на снегу, пронзенная стрелою и уже не шевелилась, отдала Богу душу, не мучаясь. Огибиха наконец бросила по-дурному кидаться в огонь и, схватив головню, с криком устремила на татей. Не добежала, легла, пронзенная меткой стрелою, на снег.

Лутоня сидел на снегу раскорякой. Его едва задело, рассадив щеку, и липкая кровь затекала за воротник, но это все было ничего! Отказал самострел, поворотное устройство, измысленное им из дерева, поломалось, и, в конце концов, понявши, что часом дело не поправишь, он отшвырнул самострел, и поднял с земли верную свою рогатину, на которую принял не один десяток медведей. Проползши в снегу, дабы не высовываться, толкнул было скорчившегося соседа с хорошим луком в руках. Но сосед только вздрогнул и стал мягко оседать на землю. Он был мертв, вражеская стрела попала ему в лицо.

Лутоня, стараясь не думать о своей саднящей ране на щеке и чуя, как задышливо он сам дышит, – годы, годы не те! – забрал лук и стрелы у соседа и, стараясь не высовываться, тщательно целясь – не выносил всю жизнь зряшной порчи добра! – и тут старался каждую стрелу потратить с наибольшим толком, – стал отстреливаться, целясь в тех ватажников, что высовывались наперед или пытались переползать к дому. Давно минули те годы, когда его, несмышленого мальчишку, брат закидывал навозом, дабы не нашли литвины! Теперь бы он и с теми литвинами подрался на равных, хотя всю жизнь был против войны, против убийств и грабежа. Впрочем, быть может, именно потому нынче и дрался, дрался не первый ли раз! Ежели не считать, конечно, медведей и волков, а также двух матерых лосей и секача, который едва не достал Лутоню в тот раз на охоте, спасло едва ли не чудо.