Книга Легенда о сепаратном мире. Канун революции - Сергей Петрович Мельгунов

«в ничью» (тогда оратор видел в этом негодовании национально-оскорбленного народа бо́льшую опасность для страны, нежели в грядущей социальной революции). Мы хорошо теперь знаем, как жизнь легко превращает политические мечтания в идеологические химеры и как рискованы поэтому предуказанные аксиомы и пророчества. Народная толща всегда остается реалистичной в своих настроениях. Не ошибка ли временный психоз толпы принимать за выражение подлинного народного мнения? Мир был в России, конечно, вожделенным словом на третий год войны. Националистический порыв должен был потускнеть с момента, когда война пошла на истощение. Формула «замирения вничью», популярная, по наблюдению, напр., анархиста интеллигента Максимова, в низах еще в начале войны418, в такой обстановке, казалось бы, легко могла быть усвоена в массах.

Сомнительно, чтобы завоевательные тенденции вообще когда-либо поднимали целину народного сознания. Между тем нельзя отрицать, что освободительные задачи мировой войны, к которым так скептически отнесся представитель трудовой группы Янушкевич в заседании Гос. Думы 15 декабря, довольно тесно переплетались с явно «империалистическими тенденциями» или осуществлением «вековых национальных задач» по другой терминологии. Через два месяца после ноты Вильсона, поставившей вопрос о мире перед общественным мнением, в Гос. Думе 14 февраля, т.е. накануне уже революции, произошла такая показательная дискуссия, вернее обмен репликами. Керенский упрекал деятелей прогрессивного блока за то, что они не считаются с реальным положением страны и объединяются с властью в империалистических захватах. Оратор говорил, что завоевательные тенденции не могут встретить поддержки в народе. На это Шингарев с места горячо возразил: «Неверно»! Когда лидер трудовиков стал говорить, что наступил момент, когда нужно подготовить общественное сознание к ликвидации европейского конфликта, именно из рядов правых депутатов раздалось: «Ты защитник Вильгельма…»

Общественное мнение не было и не могло быть едино. Можно признать, что наблюдение тогдашнего подпольного большевистского деятеля Шляпникова, утверждающего, что отношение правительства и Думы к немецким предложениям «возмутило» широкие круги, сильно преувеличено, и в то же время нельзя отрицать того факта, что серьезные шаги к «замирению вничью» могли бы встретить в населении значительный сочувственный отклик. Это было отмечено в самом прогрессивном блоке в дни октябрьских совещаний. Капнист 13 октября утверждал, что «в деревне будут рады миру, даже не разбирая какой». «Все спрашивают, когда кончится война» (Крупенский), и в квалифицированных слоях интеллигенции можно отметить сильное ослабление «империалистического» пыла – твердо было только мнение не «идти на мировую» до тех пор, пока немцы не будут вытеснены из России.

Если бы действительно с попущения верховной власти велись какие-либо закулисные переговоры о сепаратном мире, трудно допустить, чтобы создавшуюся атмосферу в связи с посредничеством Вильсона в той или иной мере не пыталась использовать пацифистская среда. Недаром тогдашняя прокламация петербургского комитета соц.-дем. партии, примыкавшего к большевистской фракции, резко осуждала решение Гос. Думы не обсуждать мирных предложений Германии, а более ранняя записка «крайнего течения соц.-рев.», отмеченная петерб. жандарм. правлением, пропагандировала мысль, что в Германии внимательно прислушиваются к лозунгу: «мир во что бы то ни стало», так как «от сепаратного мира зависит само существование народа».

Настроения Императора были вполне определенны – никаких колебаний. Палеолог передает слова, сказанные ему Покровским после выступления в Думе 2 декабря: «Я строго согласовался с приказаниями Его Величества… Е. В. решил положить конец всем сомнениям относительно его воли… дал мне на этот счет самые категорические указания, поручив представить ему проект объявления по армии по поводу мирных предложений Германии». Приказ 12 декабря, написанный ген. Гурко в соответствии с черновиком, доставленным из канцелярии мин. ин. д., и служил ответом. Характерно, что в интимной царской переписке все перипетии, связанные с немецкой нотой и посредническими выступлениями Вильсона, не нашли себе никакого отражения. Очевидно, на экспансивную Императрицу эти предложения не произвели впечатления – мысли ее в это время были всецело поглощены внутренними делами. Отношение ее к войне определялось теми строками в цитированном выше письме к мужу, которые она посвятила приказу 12 декабря. Этого не могло быть, если бы А. Ф. хотя бы под влиянием «Друга» была душою заговора, долженствовавшего повести Россию к сепаратному миру.

Между тем те, которые пытаются бытовую легенду военного времени превратить в историческую концепцию, основным стимулом в помыслах А. Ф. делают идею достижения мира. Они пытаются путем совершенно произвольного (я сказал бы фантастического) толкования писем А. Ф. установить дату, к которой приурочивали сепаратный мир – именно осень 1916 г. Так поступает Семенников. Он нашел в письме А. Ф. от 17 марта слова: «Не прикажешь ли ты Штюрмеру послать за Родзянко (мерзавцем) и очень твердо сказать ему, что ты требуешь, чтобы бюджет был окончен к Пасхе, так как в таком случае не придется их всех созывать до тех пор, пока, с Божьей помощью, все станет лучше: осенью – после войны». Отсюда вывод: «Романовы имели какие-то основания для уверенности, что война окончится осенью этого года». Отсутствие Думы в этот момент было необходимо потому, что от воинствующей буржуазии «Романовы ожидали революции в случае заключения сепаратного мира». «Есть некоторое основание думать, – продолжает комментатор, – что существовавшие надежды были связаны у них с решением пойти на предлагавшиеся германцами переговоры; попытки к этому могли осуществляться “стокгольмской беседой”».

Приведенная аргументация построена на столь шатких основаниях, на столь тенденциозных и придирчивых толкованиях текста, что, пожалуй, на ней не стоило бы и останавливаться. Ожидание окончания войны осенью 16 г. можно отметить в разных общественных кругах, начиная с военных специалистов в Ставке. Никто вообще не предполагал, что война может затянуться, как это было в действительности. Ведь мог же Царь в дни главных неудач на фронте, 16 июня 1915 г., писать: «Если война протянется еще год…» Кудашев в это же время сообщил Сазонову, что в Ставке убеждены, что война окончится к осени. «Все были убеждены, что война скоро кончится», – говорил о 1915 г. в своих показаниях член правительства гр. Игнатьев. Война тем не менее шла своим чередом, в силу чего менялись произвольные сроки, но она все же исчислялась месяцами, а не годами. В декабре в «Пром. Газете» можно было найти уже рассуждение о новых заданиях для промышленности при будущем мирном строительстве. При свидании с Бьюкененом 30 декабря (1916 г.) Царь высказал предположение, что петербургская междусоюзническая конференция будет уже последней перед миром. В всеподданнейшем докладе 10 февраля перед революцией Родзянко, «чувствуя возможность приближения окончания войны», высказывал тревогу, что без