Книга Поездом к океану - Марина Светлая

До этого не понимала.

Еще вчера не понимала, что на одной чаше весов оказались ее принципы, а на другой – любимый мужчина. И вчера, и нынче она выбрала первое – без раздумий, без единого сомнения, без мысли о том, насколько подобный выбор чудовищен для живого человека.

Она руководствовалась лишь конечной целью. Частности здесь роли не играли, даже когда частность – Анри.

Если отбросить все прочие ее метания, как просеять песок, то останется только единственное и самое важное – совершенный ею выбор.

И это ее сломало.

В тот же день Аньес уехала в форт и подала рапорт об отставке. Капитан Дьен вынужден был его принять, но делал это с большой неохотой. Тогда же она связалась с генералом Риво, чтобы он посодействовал скорейшему разрешению ее вопроса. Тот шумел изрядно, поскольку работа Аньес на официальных мероприятиях была расписана на несколько месяцев вперед.

«Кинематографическая служба – это не фотосалон, а я больше не могу быть посередине», - устало повторяла она, когда он сердился и кричал. И ему пришлось смириться. Ее контракт был разорван в течение нескольких дней. Она проявляла последние оставшиеся отснятыми пленки, систематизировала собственную картотеку, оставляла по себе порядок в фотолаборатории. Затем, когда ей объявили, что она может быть свободна, сдала удостоверение и прочие документы в архив. Сняла жетон военнослужащего, который носила с самого Индокитая. И выходила из форта д'Иври уже навсегда, глубоко вдыхая пьянящий воздух наступившего апреля и смиряясь с тем, что переломана.

Это стало началом недель ее ожидания.

Днями Аньес брала с собой Робера и бродила улицами, греясь на неожиданно ярком и теплом солнце. Болтала без умолку ему на ухо какие-то глупости о том, какого цвета небо с травой, и о том, что очень любит его, будто бы убеждая. Ей теперь только и оставалось, что убеждать, оправдываться. И надеяться.

Тогда, поначалу, первым ее порывом было связаться со штабом генерала Каспи и все рассказать. Этого она сделать не решилась – не из страха за свою шкуру, пусть ей грозила тюрьма или что-нибудь похуже. А потому что было бы очередным лицемерием возомнить, будто ей неважно, что случится с сопротивлением Вьетминя.

Она не могла. Это оказывалось сильнее ее. Она ненавидела себя и в ужасе понимала, что из этого и состоит – из нечеловеческой жажды победить в схватке. И всегда поперек ее пути оказывался один-единственный Лионец, который переворачивал ей все нутро, заставлял сомневаться, за которого она отдала бы что угодно, но которого... просто убила.

Она сломалась.

Перестала функционировать.

Она закрывалась в собственной комнате, отговариваясь мигренями, и рыдала в подушку, когда становилось особенно гадко. И каждый день запрещала себе думать, скупая все подряд газеты и вслушиваясь в бормочущее радио – о победах генерала де Латра де Тассиньи, об его уникальной стратегии, о помощи США и Британии в Индокитайской войне вопили отовсюду. И нигде ничего о точке в Тонкине, куда отправился подполковник Анри Юбер.

Аньес мало ела и быстро худела.

Почти не спала и замирала у кроватки Робера. А то вдруг хватала его и принималась за игру с таким энтузиазмом, какого никогда ранее не выказывала ни в одном из своих прежних занятий. Ловила на себе полные боли взгляды матери и делала вид, что ничего не происходит до тех пор, пока однажды Женевьева не высказала все сама.

Аньес, устроившись на полу с сыном, гоняла туда и обратно мячик. Робер заходился заливистым хохотом, а она впитывала в себя его смех, будто бы не могла им насытиться. Такими и застала их мадам Прево, молча вошедшая в гостиную, где они расположились, и усевшаяся на диван немного поодаль от их боевых действий. Аньес отчетливо помнила, как подняла глаза на мать, и как та не успела спрятать в своих тревогу, а потом и вовсе вспыхнула вся от макушки до кончиков пальцев страшным волнением и заговорила:

- Что бы ты ни затевала, подумай, прежде чем делать. Второй раз мне будет очень тяжело пережить что-то подобное твоему плену. И я тебе этого не прощу.

Аньес долго молчала в ответ. Она привыкала быть чем-то вроде былинки, которую несет-несет-несет ветер, и которой не нужно больше ему сопротивляться: все равно ее уже оторвало от стебля и путь ее – умирание.

Но глядя в измученное и неожиданно постаревшее в эти минуты, но по-прежнему красивое лицо матери, она все же не выдержала и, приподняв подбородок, спросила:

- Если бы тебе сказали, что я совершила ужасную вещь, и по моей вине погибло много людей, ты бы поверила?

Взгляд Женевьевы сделался совсем темным, страшным, и Аньес подумала, что легче было бы умереть, лишь бы не видеть этого взгляда. Наверное, никогда раньше она не была столь близка к самоубийству, как в тот день. Сложно сделать мертвое еще более мертвым. Но что-то все еще держало ее, смутное и неосознанное, и столь сильное, что закончить все одним махом он не решалась.

- Поверила бы, - враз изменившимся голосом ответила мадам Прево. – Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не поверить.

- А если я скажу тебе, что по-другому было нельзя?

- Я отвечу, что всегда можно по-другому.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- И как выбрать, изменить себе или изменить любимому человеку?

- Что ты наделала, Аньес? – выдавила из себя Женевьева. – Что-то очень страшное, да?

- Да. Только не спрашивай меня, хорошо? Если я смогу, я тебе сама расскажу потом. Сейчас – нельзя. И может быть, все еще обойдется.

- И как мне с этим жить? – теперь материны слова напоминали один протяжный стон. Она задыхалась, произнося этот короткий вопрос, и Аньес, не выдержав, метнулась к ней и обхватила ее руками. По полу все еще катал мячик ее сын, и она, судорожно вцепившись в него взглядом, будто бы только в нем спасение, прошептала:

- Придется. Потому что всегда будет Робер.

- А ты? – в тихом, неконтролируемом ужасе шипела мать. – Не смей говорить мне, что… Не смей…

Она вырвалась и дикими глазами смотрела на Аньес. Всего мгновение, прежде чем рука дернулась и, замахнувшись, ударила ее по лицу. Аньес не прикрылась. Кожа после пощечины вспыхнула, а она все смотрела, прямо на мать и не отводила взгляда, усталого настолько, что мадам Прево подавилась собственным всхлипом. А затем подалась к дочери и крепко-крепко, так, что обеим не хватало дыхания, прижала к себе.