Книга Покажи мне дорогу в ад. Рассказы и повести - Игорь Шестков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Понимаю, сочувствую, я не саблезубый тигр. Но у меня эти плиты никакой скорби не вызывают. Только уныние и тошноту.
Что общего у этих бетонных конструкций с убитыми евреями? Почему именно евреями? В немецких лагерях гибли не только евреи, но и советские военнопленные, цыгане, гомосексуалисты, коммунисты, поляки, иеговисты. Гибли и сопротивляющиеся фашизму немцы.
Заклинания официальных адептов памятника на меня не действуют. Если мемориал не свидетельствует сам о себе, если надо объяснять, кому он, да что надо чувствовать и что не надо…
Дочки мои среди этих ужасных плит — бегали, прыгали, резвились. Хохотали и чирикали как скворцы. Мне не хотелось им что-то объяснять. Отравлять их день правдой о людях и мире. Узнают и без меня, на что мы все способны. Да и что можно объяснить молодости? Стрекозе? Цветущей магнолии?
Жена — та, прочитав текст на объяснительной табличке, как и положено, прониклась, помрачнела и на меня поглядывала осуждающе. Потолщ что я мировую скорбь на морде не изображал, шел себе и думал о своем. Пока с одним похожим на меня типом, топающим по пути, перпендикулярному нашему, не столкнулся. Треснулись головами так, что чуть мозги не вышибли друг другу. Спасибо архитектору-деконструктивисту.
Кстати, прямо за ним, за этим полем, нашпигованным бетоном, там, где теперь автостоянка и построенные еще во времена ГДР уродливые панельные дома, стояла когда-то новая Рейхсканцелярия, а под ней располагался бункер, где провел последние месяцы жизни Адольф Гитлер. Там его и Еву Браун и сожгли. Там же госпожа Магда Геббельс отравила своих шестерых детей, себя и мужа. А за двенадцать лет до этого, до этого на площади неподалеку члены Немецкого союза студентов публично жгли книги «враждебных немецкому духу» авторов. Эриха Кестнера, Фрейда, Ремарка, Тухольского…
Кестнер стоял в толпе студентов и смотрел.
Прочитал об этом в путеводителе. Сидя на одной из плит.
Жена отомстила мне ночью — я полез к ней целоваться-миловаться, а она меня отшила. Строго так, как инквизитор — еретика.
Виноват в том, что памятник на меня не подействовал. Попытался шепотом объяснить почему — и был назван сквозь зубы «бессердечным эгоистом, ничего не понимающим в современном искусстве».
Ладно. Не впервой. По-хорошему, жена права. Я эгоист и много чего не понимаю. Старею, тупею, костенею. Скоро впаду в маразм и начну пузыри пускать. Каждого из нас ждет свой персональный холокост. Не знаю, кого за это благодарить — демиурга-неумейку, сотворившего такой мир, или природу, прародительницу и убийцу всего живого.
На седьмой день — нам домой лететь. Вечерним рейсом. Из Тегеля.
Предложил в зоопарк сходить, поглядеть на панду и пингвинов, но жена захотела еще один музей осмотреть, этнографический, в Далеме, а дочки жаждали посетить распродажу нижнего эротического белья в Алексе.
Я наотрез отказался и от того и от другого. Хватит с меня. Чуть не поругались.
Решили встретиться в аэропорту. Вещички наши жена собрала, я обязался отвезти их в аэропорт после завтрака. А потом — до восьми вечера каждый сам за себя отвечает.
Завтракали молча. Только дочки переглядывались и хихикали. Потому что я подавился хлебными крошками, закашлялся, запачкал яичным желтком новую рубашку и кофе на казенную скатерть пролил.
Руки трясутся уже года три… Может и паркинсон. Пигментные пятна выскочили на коже. К врачу не ходил, обойдется.
Разъехались.
Автобус мой минут двадцать в пробке стоял перед туннелем, водитель арабскую музыку слушал, пассажиры волновались. А я в окно глядел. На облака, на дома, на берлинцев, на очередь у киоска с дёнерами, на воробьев. Хоть и не музей в Бильбао, а интересно. Чужая жизнь.
Пустая моя душа носилась по воздуху вместе с воробьями.
Прибыл в Тегель. Чемоданы засунул в металлические ящики. Еле влезли. И поехал — на том же автобусе — обратно в центр. Вышел у Цоо.
Посетил туалет на вокзале. Историческое место. Воняет конечно, но не грязно.
Слышал из своей кабинки, как вздыхают и стонут испражняющиеся мужчины.
На выходе заметил — какие-то мальчуганы с карамельными лицами стоят у кафельной стены и смотрят на меня клейкими глазками. Как будто ожидают чего-то. Даже знаки мне делают. Но я их знаков не понял и поскорее ушел.
Купил в киоске на улице пиццу. Дорогую и невкусную. Не умеют готовить пиццу в Берлине. И пирожные тут как будто из опилок сделаны. Выпил бутылочку колы. И пошел… просто так, без цели… по знаменитой улице Курфюрстендамм.
Не знаю, что в ней нашли такого особенного? В магазины забежал — цены бешеные. Кто тут столько зарабатывает, чтобы легкую тряпочку на плечи за четыреста евро покупать… или за кожаный портфель полторы тысячи выложить?
Один иранец чуть меня не уговорил купить ковер. Зачем мне ковер? Иранец хитро прищурился, крякнул и сказал:
— Кто знает, может быть он вам скоро понадобится. Очень скоро… На ковре можно полежать, понежиться, в ковер можно завернуться, если холодно. С ковром не так одиноко жить.
Свернул с Кудама налево… Тоже улица богатая. Солидные дома, резные двери, большие окна, эркеры, балконы, колонны. Всевидящее око на фасадах.
А на асфальте — под ногами — латунные дощечки с именами и датами.
Тут жила Белка Розенфельд. Родилась 1928… депортирована 1941. Расстреляна в Риге 1943.
15 лет прожила девочка. Моей младшей дочке сейчас столько. Это посильнее действует, чем серые коробки у американского посольства.
Сколько же их тут жило…
И все, что от них осталось — латунные таблички. Как коронки на зубах.
Брел, брел, глазел по сторонам. Плутал.
Потом сонливость одолела. Слабость в бедрах ощутил. И неприятное покалывание в груди.
Передо мной пульсировало бурое марево мегаполиса.
Выхлопные трубы харкали и ревели как голодные звери.
Лица прохожих превратились в страшные маски.
Фонарные столбы начали изгибаться. Небо — желтеть и тяжелеть.
Запахло серой.
Нашел киоск с провизией, купил сэндвич с сыром и огурцом и еще одну бутылочку колы. Сел на лавочку, съел сэндвич, выпил колу и полчаса подремал. Напевал привязавшуюся песню группы Дорз.
По радио слышал за завтраком.
Встал и дальше пошел.
В магазины больше не заходил, только на витрины таращился. Машинально фиксировал в памяти то, что видел.
Зачем? Кому собираешься отчитываться? Одна бабушка Дора слушала твои рассказы внимательно, задавала вопросы. Дед не слушал, слишком был погружен в свои дела. Отец рано умер, мать не обращала внимание на твое красноречие. Жене и дочкам твои отчеты давно надоели. Сотрудникам по работе? Господи, совсем забыл, мне же через два дня… опять в рабство, в банк.
